Аполлинария Суслова

Конец марта – начало апреля [1865]

Любезная Mademoiselle Pauline (виновата, не могла вспомнить имени вашего отца).

Сегодня я к вам с просьбой – мне пишут из Дрездена сходить на Poste restante и [дать] справиться, есть ли письма на имя m-me Polialogute и m-me Zion и дать их адрес, прося пересылать в Дрезден. Так как порученье это застало меня уже здесь, будьте так добры, сделайте это за меня – вот адрес их.

Здесь хорошо, но погода часто очень не хороша, и дождь, и ветер, и даже раз снег шел; Гер[цен] приехал, мы были уже с ним в Ницце.

Как ваше здоровье? Что ваша сестра, имеете ли вы от нее письма?

Прощайте, крепко жму вашу руку.

Вторник,

rand. Hôtel

Cannes

Dep. du Var

Преданная вам

N

Н. А. Тучкова-Огарева – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 278–279.

Петербург, 15(27) апреля 1865 г.

Ф. М. Достоевский – А. П. Сусловой (несохранившееся письмо).

Montpellier, 24 апреля

Недавно с Hault говорили довольно симпатично. Он говорит, что русские женщины симпатичнее и лучше русских мужчин, точно так же, как и итальянки. Он говорит, что у всякого политического деятеля Италии непременно где-нибудь сидит женщина, которая его одушевляет. «Я много имею сношений с русскими женщинами через письма, – сказал он. – Но отчего у самых легких и ветреных из них внутри всегда печаль?»

Он говорит, что русская народность вовсе не обещает такого развития, какое ждут от нее Герцен и другие. Что Россия тоже имела свою цивилизацию и стоит в этом отношении наравне с другими государствами Запада, что во французском народе тоже много нетронутых сил.

Потом смеялся над современной фр[анцузской] молодежью, над ее резонабельностью и рассказывал, какие они были в свое время, сколько было у них удали и энтузиазма.

Вчера он рассказывал, как свободны итальянские и испанские женщины, что молодая женщина, давая вечер, все время почти остается с человеком, который ей нравится. Все это замечают и находят натуральным. Все уходят домой, он остается. При нем она раздевается, даже ложится в постель. И все это делается свободно, искренно и без злоупотребления.

Вчера была на ярмарке, которая тут только что началась. Прелестно, как хорошо. Балаганы, качели. Я с племянницей m-me Chancel тоже буду качаться на качелях когда-нибудь вечером. А балаганы! Théâtre de pation, Chiens et singe savants[158] и пр. А паяцы! Есть одна очень интересная девочка, которая танцевала на галерее. Танцевала с грацией и одушевлением. Потом с особенным добродушием каким-то раздавала билеты. К ней протягивались из толпы разные жилистые руки. С какой приветливостью улыбалась она и кивала головой своим знакомым! С какой живостью схватила огромную некрасивую собаку и поцеловала ее в морду. Подле же стояла другая девочка, помоложе, но похожа на нее и в одинаковом костюме (она серьезнее и как-то больше похожа на мальчика).

Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 120–121.

Петербург 19 апреля 65

Любезнейшая и уважаемая мною Надежда Прокофьевна,

Прилагаю к этому письму к Вам письмо мое к Аполлинарии, или вернее – копию с письма моего к Аполлинарии, посланного ей с этой же почтой в Монпелье. Так как Вы пишете[159], что она очень скоро, может быть, приедет к Вам в Цюрих, то и письмо мое к ней в Монпелье, пожалуй, придет туда уже, когда ее там не будет. А так как мне непременно надо, чтобы она это письмо мое получила, то и прошу Вас передать ей эту копию при свидании. Прошу еще Вас прочесть это письмо самой. Из него Вы ясно увидите разъяснение всех вопросов, которые Вы мне задаете в Вашем письме, то есть «люблю ли я лакомиться чужими страданиями и слезами» и проч. А также разъяснение насчет цинизма и грязи.

Прибавлю, собственно для Вас, еще то, что Вы, кажется, не первый год меня знаете, что я в каждую тяжелую минуту к Вам приезжал отдохнуть душой, а в последнее время исключительно только к Вам одной и приходил, когда уж очень, бывало, наболит в сердце. Вы видели меня в самые искренние мои мгновения, а потому сами можете судить: люблю ли я питаться чужими страданиями, груб ли я (внутренно), жесток ли я?

Аполлинария – больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор тем, что я не достоин был любви ее, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: «Ты немножко опоздал приехать»[160], то есть что она полюбила другого, тогда как две недели тому назад еще горячо писала, что любит меня. Не за любовь к другому я корю ее, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой: «Ты немножко опоздал приехать».