Апоптоз

– Как сейчас помню, написал его шестого апреля тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Ни Кальдерона, ни себя тогда еще не знал, поверите? Да что и говорить, такая вещь, своеобразная, конечно, ранняя. День, не даст бог соврать, был наипаршивейший. Я тогда с своей зазнобой разошелся, залег под горы горя, думал, не оклемаюсь. Страдал где-то недели две, а потом решил – нет, Павел, пора скатывать палубу, еще поживем, еще порадуемся, – решительным речитативом раскатывался Добряк, видимо, испытывая от своей истории вдохновение. – Мне только с возрастом стало боле-мене понятно, что жизнь в сущности напоминает какой-то Невский проспект, ну натурально. Сколько там иногда народищу бывает, мама родная. Все куда-то идут, что-то ищут, впереди, позади, справа, слева. Одним словом, движутся, путешествуют. Кому-то ты попутчик, кто-то тебе, но опять же, – он выделительно вздернул указательный палец, – на время, только на время, а на какое – бог его знает. Да и разные все, кого-то толкнули идти в полночь, кого-то в адмиралтейский час, секундомер в карман – и в добрый путь. Кто посмышленее – делает частые привалы на поболтать, поглазеть, скульптуры, река, мосты, то, сё, пятое, десятое, а другого как выпустили, так он с самого-то старта и топит во всю прыть, в одиночку, несется, почти с туманом сливается, торопится за синицей своей, опоздать боится. А в конце улицы-то окажется, что синица муляжная, секундомер ему не засекли, судьи на обед ушли или еще чего. Понимаете? Гулять надо было, гу-у-у-лять, фланировать, приятную компанию искать, а не цветок папоротника. Да, – низко протянул Добряк, – это я сейчас такой, раньше по молодости все эти заумности понятно бы куда отправил. Ну, что поделать, жизнь: все приходит, когда уже не надо.

Он снова поднял глаза и уткнулся в черноту, рассеченную наглым городским освещением.

– У меня там, в сборнике этом, много разных стихов есть, и про Петроград, и про Большой театр, про Гагарина даже есть. Жалко, с собой сегодня нету, так бы подарил вам экземпляр. Он у меня такой, малотиражный, для своих, домашних. Иногда так открою наугад, на строчку какую наткнусь, и самому не верится, что я это написал. Очень иногда бывает недурно. Даже непонятно как-то, как мои пальцы вообще такое выдерживали. Ну вот, каково? – Добряк зажмурился и вновь запел из своего.

– Ни у бога, ни у дьявола нет правды, ложь и счастие откинув, без преград… так, сейчас, сейчас, – он зажал пальцами переносицу, то ли действительно помогая себе вспомнить продолжение четверостишия, то ли из преданности своему поэтическому образу – ниубоганиудьяволанетправдыложьисчастиеоткинув…, без преград, ходит правда, ну вот, ходит правда от иисуса до иуды, как душа блуждает, в рай ей или в ад. Ну? Там в самом тексте все имена собственные со строчной, никого не выделяю, всех уравниваю. Такая идея. Ну хорошо же, скажите? Заглавие – «Распятие». Дата создания – июль тысяча девятьсот восемьдесят второго, либо первого, либо восьмого числа, надо будет свериться. Сильный текст, знаю, сейчас уж так не напишу. С того момента-то будь здоров сколько лет прошло, поистрепали меня слова, писать почти перестал, флаг приспустил. Еду по миру поэзии, так сказать, с проколотыми шинами, да. Ну что тут поделать – возраст всему голова. Ну? Как вам это все по вкусу? – уже серьезнее спросил Добряк. – Что скажете? Замечания, соображения, предложения у меня всегда приветствуются. Я к конструктивной критике отношусь очень даже положительно, – он усато заулыбался. – Ну, красавица?

Эта неожиданная рокировка меня оглушила. Я скоропостижно вспомнила про свой урок, про двадцать минут, про Таню, которая Ева, и от вспыхнувшего страха не могла понять, что делать со своим телом. Сердце бешено колотилось. Сколько? Куда? Испуг парализовал меня, как если бы я, переходя дорогу на зеленый, вдруг застыла на полпути, повернув голову на звук резко тормозящей машины, вылетевшей из-за поворота на полной скорости. Внутри все чадило, глаза запотели. Я безуспешно пыталась найти им фокус, пока в карманах распухали ладони, а в голове эхом раздавались последние слова старика – ну – у, у, у, у, красавица – ца, ца, ца, ца. Мне вдруг резко стало очень, очень холодно, слишком холодно, особенно в ногах. Видимо, кровь, на момент оцепенев, хлынула вверх, отступила от ступней, отошла. И я с силой месила ее в груди, и в ней, в этой моей крови, одна за другой лихорадочно тонули резкие и мимовольные мысли. Тело почему-то вспомнило похожее состояние: один раз – от глубокого, несколькодневного голода, прерываемого столовой ложкой прогорклого чаванпраша, кто-то подарил его сестре. Другой – когда вот-вот уже почти засыпаю, но еще здесь, и ровно в этот самый момент на ум приходит совершенно гениальная идея, которую нужно срочно записать, но сон утягивает с собой и нет сил ему сопротивляться. Ухожу и знаю: ей, очередной ей, умирать со мной, и наутро ее не вспомнить. Любой земле когда-то быть кладбищем.