Аппассионата. Бетховен

— У вас, по-моему, всюду шпики. — Бетховен поднял на собеседника внимательный, изучающий взгляд. — Но, к сожалению, вы неправильно истолковали свойства моего характера. Решили, что я руководствовался благородными мотивами, а это далеко не так. Я ведь и нашим и вашим. В Мадриде патриоты сражались за свободу Испании и сотнями гибли под пулями мамлюков Мюрата. Ну, хорошо, предположим, они бы победили. И тогда бы в страну вернулась инквизиция. Таковы были бы плоды их победы. Опять людей заставили бы целыми днями молиться и неустанно трудиться на богачей. Наполеон раздаёт своей родне троны европейских государств вместо того, чтобы нести народам свободу. И в этих условиях, выходит, я должен ехать к «королю-весельчаку»? Нет, я пока ещё не сделал окончательный выбор. Заберите партитуру дуэта и убирайтесь.

— Какого дуэта?

— Я привёз его из Хейлигенштадта, из загородной тиши, которая меня, однако, ничуть не успокоила. Вы ведь просили написать кое-что для исполнения на своей любимой виолончели. А у меня там выдались несколько часов, когда я всё равно ничем нужным не мог заняться.

Гляйхенштейн, шевеля губами, прочёл про себя посвящение: «Inter lacrimas et luctus» — «Среди слёз и страданий» — и подумал, что Людвиг наверняка вспоминал Жозефину...

— Понял, почему я это написал, — издевательским тоном произнёс Бетховен. — Захотелось блеснуть знанием латыни. Ну хорошо, а теперь я должен составить программу своих концертных выступлений, которые состоятся в конце ноября — начале декабря. Я хочу впервые исполнить мои Пятую и Шестую симфонии, а также фортепьянный концерт соль мажор.

Однако концерт в академии состоялся только в конце декабря, и привлечённые к участию в нём музыканты рассказывали небылицы о «наполовину глухом безумце», который устраивал скандалы чуть ли не на каждой репетиции и с которым ничего нельзя было поделать.

С другой стороны, нельзя было отрицать, что в его музыке гремели «барабаны судьбы», от которых дух захватывало даже у прошедших огонь и воду «ландскнехтов музыки». Это было настоящее чудо, и потому многие с нетерпением ожидали, что произойдёт 22 декабря 1808 года в Венском театре.

Сперва выяснилось, что зрительный зал почти пуст, что заполнены немногие ложи, а в партере унылый пейзаж оживляют лишь несколько пёстрых меховых плащей — помещение, казалось, заморозили навсегда. Интендант театра барон фон Браун намеренно не отапливал его, справедливо опасаясь, что сборы не покроют расходы на дрова.

Для Бетховена же пустой зрительный зал был показателен ещё в одном отношении. Он подтверждал его репутацию.

Ведь на премьеру пришли только непоколебимые «бетховианцы», а также небольшая группа тех, кому уже нечего терять.

И всё же, всё же... Он пружинистой походкой взошёл на дирижёрский подиум и коротко, чуть небрежно поклонился. Внимание! Начали! Моя Пятая симфония.

Монотонно загремели литавры — том-том-том! Том-том-том!

Ах, прохвосты! На репетициях они так упрямились, что он в ярости чуть не задушил их. Клементу и Зейфриду пришлось даже запереть его в артистической уборной! Но зато как великолепно, как слаженно играют они сейчас.

Вторая часть. Ему вовсе не потребовалось жестами обозначать её начало. Поразительно, какие чудесные звуки извлекали эти несчастные, забитые люди из своих инструментов. Просто бальзам на раны.

Последняя часть. Финал.

Он собирался прошептать: «Браво!» — как вдруг музыканты вскочили со своих мест и закричали: «Бетховен! Бетховен!» К нему потянулись руки, он сложил губы в подобие улыбки. Неужели они научились играть трудную для понимания, режущую слух музыку безумца Бетховена?

Он передал дирижёрскую палочку Клементу и ушёл за кулисы, чтобы размять для гибкости пальцы. Вернувшись на сцену, он сразу же подошёл к уставленному горящими свечами роялю, и на лице его появилось странное выражение. Он чувствовал себя «королём фортепьяно», обращающимся к подданным с тронной речью. Таковой он считал свой Четвёртый концерт.

— Готовы, Клемент? Хорошо. Аллегро модерато и дольче, дольче[83].

Он чуть наклонил голову, приближая ухо к клавишам. С такими квадратными ладонями и широкими подушечками пальцев, как у Клемента, только и играть «дольче». Он закрыл глаза, отчётливо представив себя сидящим за роялем. Но, увы, разговоры о глухом исполнителе окончательно отпугнули бы публику.

Сочиняя Четвёртый концерт, он постоянно думал об Орфее, спустившемся в подземное царство за своей Эвридикой и заворожившем обитавших там страшных богинь мщения своей волшебной музыкой. Он тоже Орфей, и вокруг него тоже парят тени, приближаясь всё ближе и ближе. Среди них и Жозефина, которую он также хотел извлечь из подземного царства невыносимой разлуки.

Так, а теперь рондо. Виваче! Виваче![84]

Он подался вперёд, непроизвольно махнул рукой, и светильники упали на пол. Двое хористов тут же бросились вперёд, чтобы поднять их, но Бетховен досадливо покачал головой, и они, подобно факельщикам, встали рядом с ним. Сфорцато и ещё раз эклат триумфалика[85].