Аппендикс

Эта история была про мальчика, у которого как раз родителей не было, он был нищим, а потом в городе началось восстание, и он помогал людям таскать заградительные мешки. Мальчик был веселым и задорным, все у него получалось быстро, и все его любили. Рассказ мне нравился. Отец читал с выражением, когда-то он мечтал стать актером и даже занимался в какой-то студии, так что все можно было представить. Мы сидели на скамье за врытым в землю, покрытым яркой голубой масляной краской столом. Постепенно голос отца становился все более воодушевленным, а паузы – длиннее. Там, в этом городе, события развивались не лучшим образом. Я уже полюбила этого мальчика и почувствовала, что ничего хорошего ожидать не приходится. Я положила голову на руки, и так меня и застали последние страницы, где в милого мальчика стреляли и потом он погиб. Очередная пакостная история. Она никак, никак не могла быть правдивой! В столе были широкие щели, и вода из моих глаз падала через них в траву и на сандалии в дырочках, откуда сияло белое праздничных носков. Мне очень хотелось, чтобы хотя бы одна слезина угодила в дырочку, но носки так и остались сухими. Когда чтение было окончено, я, не отрывая лица от рук на столе, громко расхохоталась.

– Видишь, – сказала мать, – я ж тебе говорила, слишком рано ей читать такие книги, она ничего не поняла.

– Да нет, она плачет, – возразил ей отец.

– Да нет же, смеется, – настаивала мать.

– Ты плачешь? – И они вдвоем, с обеих сторон, попытались оторвать мою голову от рук.

– Я?! Вовсе нет, – глухо ответила я снизу и поддержала свои слова новым взрывом смеха.

Вечер захватил нас врасплох. Закончился день без правил, мы снова осиротели, и уже непонятно было, чего еще ждать. Той июльской ночью плакала не только я, и черный хлеб, который отрезáла нам добрая нянечка, посыпая толстые ломти крупной солью и поливая терпким домашним подсолнечным маслом, был для нас как остановка на бивуаке после кровопролитного сражения.

Все это было за год до того, как заведующая произнесла невнятное: странно, мол, в прошлом году они так любили друг друга, твоя мама была так счастлива, а теперь… Она сказала эту фразу, которую ей не стоило бы произносить, и с загадочным видом уставилась в море.

На этот родительский день мать приехала одна. Она ничего мне не привезла, так что уже на полднике я чувствовала себя неловко, когда воспитательница делила на всех то, что притащили чужие родители, хотя мне казалось совершенно правильным, что мне лично не доставили тонны бесконечных тянучек ирис кис-кис, конфет снежок и тем более вишен и черешен. У нас не было денег, вот и все.

После обеда мы пошли гулять, и почему-то не вдвоем, а с Ташкой и с ее отцом. Это она придумала дурацкое соревнование, кто дальше прыгнет. Пампушка, слишком умненькая для своих подруг – сюсюкающих блондинок в белых туфельках, с миллионом заколок повсюду, – наконец-то она оказалась в компании нормального, как она, человека и не должна была подделываться. Но вместо того чтоб очнуться, наконец, от своих заблуждений, она вела себя надменно. Однако, на мой взгляд, ей нечем было гордиться. Начиная уже с того, что она ходила в полосатых красных трусах, из которых выступал совершенно белый живот, у нее были короткие волосы и старый папа, похожий на дедушку, да еще и без одной руки, которую он тоже потерял на войне, как мой давний друг Гриша-Капитан – ногу. Жаль, что Гриша Капитан остался у Черного моря и не мог приехать в этот день ко мне. Я ненавидела эту войну, которая отнимала у людей ноги и руки. Ташкин папа был чем-то похож на моего друга и, хоть и не был таким красивым, как мой, все же мне очень нравился, потому что был смешным и добрым, хотя почему-то и решил выбрать Ташку, а не меня. Может быть, он просто ошибся, но, тем не менее, у них были прекрасные отношения.

И все-таки что-то подсказывало мне, что с ней можно было бы поговорить. Конечно, не показывать ей секретик, закопанный в малиннике: внизу – фантик от конфеты трюфель, а сверху – лепесток от анютиных глазок, прижатый стеклышком, но только поговорить о том о сем, как, мол, жизнь. Или, может быть, секретик можно было бы и показать, но, конечно, не рассказывать ей о чуде превращения куклы Оли и не говорить ничего о пространстве, которое могло родиться из моей головы, и, уж конечно, ни словом не обмолвиться о существовании другой Оли – девочки, решающейся на то, на что мне не всегда было легко решиться.