Аппендикс

А Диего, оторвавшись от затягивающей речной тьмы, вдруг взбодрился. В его кино от таких устаревших мобильников, которые, конечно, вот-вот будут заменены непроницаемыми для считывания любой информации кольцами, избавлялись те, кого преследовали. «Значит, – осмотрелся он, – через несколько минут здесь появятся убийцы. К тому времени сам Диего Безеро до Мело Нето уже будет мчаться на красный по всему городу и, скрипя тормозами, на диких виражах умудрится не задеть ни одного пешехода. Ну разве что только какого-нибудь бездомного, который как раз и будет знать правду и перед смертью успеет произнести несколько бессвязных слов, что станут ключом к разгадке. Все втроем они будут стоять над умирающим, по ним начнут стрелять, но, конечно, не попадут, и они бросятся в реку. – Диего посмотрел на меня. – Нет, пожалуй, река – только для них с Валом, а женщиной, возможно, придется пожертвововать, если она, конечно, не подруга главного героя. – И Диего оглядел меня оценивающе. – А кто тут, собственно, главный герой?»

Вороша кудри и хмурясь, Диего под давлением Вала силился вспомнить все подробности недавней известной ему жизни Лавинии. – Ах да, почему-то свой компьютер он нашел в раковине. Кто знает, зачем его туда положил Рожейро? Это могло случиться, потому что иногда он, – и тут Диего переменил тему, – а еще рано утром под окном, в полусне он увидел странную машину, из которой вышел Рожейро. Тогда, – смутился мальчик, – он был в костюме.

– В купальном, что ли? – холодно улыбнулся Вал. – Слушай, ты уже большой, перестань валять дурачка. – Оглянувшись назад, Вал посмотрел ему в глаза. – Ты же все понимаешь.

В синих глазах Диего, улавливающих эллипсоидные траектории невидимых планет, отражалась тьма с точкой луны. Диего казался затравленным. И правда, Вал что-то разошелся. Словно микро-Везувий, он начал извергаться и не мог завинтиться обратно.

– Ваше поколение аморфно, ретроградно и беспринципно. Весь этот цинизм, эти восьмидесятые – девяностые отменили все, что удалось когда-то отвоевать, – вулканизировал он.

– Наше? Мое и Диего? Диего, ты когда родился, в девяносто втором?

А вообще, что означало это «вы»? К кому он обращался? Я уже и раньше заметила, что обобщение, как и наставленный на собеседника палец или неспособность выслушать, были приемом его полемики. От меня еще отлетали чешуйки его спермы, попавшие, кроме подвернувшейся тряпки для вытирания стекла, на мой живот, и неожиданное превращение любовника в вульгарного оппонента меня задело. Кажется, мы стремительно входили в новую фазу отношений, где правили садизм и борьба за власть. Эрот превращался в нетопыря. В Танатоса с черными, сальными кудрями.

– Этот мальчишка, что ли, виноват, что всех нас накрыло кусками цемента Берлинской стены? – Вовремя же мне вспомнились недавние разглагольствования народа в портиках Экседры! – Или в том… – Теперь уже я не могла остановиться. Мне стало жаль Диего, но, обернувшись, я увидела, что, заткнув нас своими наушниками, он преспокойно и безучастно отстукивал ритм в темноте.

Я мычала про ГУЛАГ, про продразверстку и ЧК, про смерть рабочих и крестьян от руки палачей нашей революции, про серые тоскливые будни, про жестокосердие и уничтожение личности, а Вал – про партизан и фашистов, про вооруженную борьбу, про безликость власти нового капитализма. Про его разъедающую все пленки едкую струю. Коррозия ауры и литосферы. Эфирного и астрального тела. Ауру Вал не различал и потому не всегда в нее верил. Про камни он знал лучше. И был он как выжатый камень, выпавший из пращи иссохшего Давида. Как это мы могли позволить, чтобы и наша страна, единственное место в мире, где все-таки была какая-то справедливость, превратилась в капиталистический слив? России нельзя простить, что она предала надежду революции, возможность социализма…

На «человеческом лице» я вылезла глотнуть воздуха. Уже давно мне не приходилось встречаться с подобной упертостью. В последний раз это было лет семь назад, когда, не доев изысканных блюд, разгневанная, я сбежала с лестницы какого-то полудворца от довольных синьоров со значками Троцкого, Сталина и Мао на лацканах пиджаков. Но теперь приписывание вины за стремительное увядание и буксирование Италии распаду СССР было совсем нелепо. Вместо того чтобы ответить язвительно, я, взглянув на разверстую пасть луны, приготовилась просто завыть. За меня, однако, кричал уже кто-то другой. Оля. Конечно, это была она, – промелькнула тень птицы в ночи. Крик отчаяния затерянного щуплого тела души, вой об иллюзии безликого равенства и превращении в стружки, из которых неосязаемый капитал штампует дешевые гробы.