Аппендикс

Мне просто не хотелось прыгать. Грустные мысли отяжелили меня. Глупо казалось мне стараться во что бы то ни стало победить. Все равно же найдется кто-то, кто сделает это лучше. Например, отец Ташки, да и моя мать запросто могли прыгнуть дальше. А еще, что делать после того, как ты победил? А если побежденный – твой друг? И все-таки, чтоб сделать ей удовольствие и потому что слишком долго было бы все объяснять, я разбежалась и прыгнула. Отец Ташки замерил, и получилось меньше, чем у нее. Мне было совсем не стыдно и не грустно, что я проиграла, мы шли вприпрыжку по кочкам и рытвинам, мать разговаривала с ее отцом, и я бы уже забыла о нашем состязании, если б не Ташка, которая все продолжала хвастаться и гордиться.

На следующий день она по-прежнему была на посылках своих кичливых подружек и обходила меня стороной.

Ну и что? Все прошлое лето у меня была первая и настоящая подруга, настоящая, значит – навсегда. Ее звали Катя, что уже само по себе намного лучше, чем Таша. Мы ходили всегда вместе, вместо девчонского носили шорты, дружно плакали, но чаще – смеялись. Один раз мы даже описались вместе от смеха. Она мне рассказывала такие важные тайны, что я не выдала бы их и под пыткой проклятых фашистов, даже если б они жгли мне руки и рвали волоса, как девочке Людмиле из шестого класса, чтоб она показала, где скрываются партизаны. Мы говорили обо всем. Лишь о своей двойной жизни через Олю мне было трудно рассказывать, мне и самой было непонятно, как это происходит.

Этим летом Катя не приехала. Я очень скучала по ней. В грусти по Кате я обнимала корабельные сосны. Их кора была прозрачной, как море, стволы шелушились, а смола могла превратиться в янтарь. То, что прозрачная смола становилась черной, а потом снова прозрачной, еще раз доказывало, что вещи не равны самим себе и все в мире возможно.

Вечерами, когда солнце садилось в море, по нему от одного края до другого проходила золотая дорога. Я глядела не отрываясь. Она была видна только несколько мгновений, но, собравшись с силами, можно было успеть на ней оказаться. Дальше становилось все просто. Идти, бесконечно идти по поднимающейся золотой дороге, которая соединяет море и небо.

В конце августа нас посадили в автобус и повезли в город. В осоловелой тишине я вспомнила, что и сюда мы ехали на этом автобусе с Финляндского вокзала с песнями про героя революции Щорса, чтоб не рвало и не тошнило.

Телефонная кабинка

Я имел смелость смотреть назад

Мертвецы моих дней
Отмечают дорогу плачу по ним
Иные разлагаются в итальянских церквах

Или в лимонных рощах

расцветающих и плодоносящих
одновременно круглый год

Гийом Аполлинер

Он уже, оказывается, ждал меня у моста Ангелов, а мы с Олей все еще распивали чаи.

«Давай через пять минут у моего дома», – и я быстренько побежала себя приукрасить, но перед зеркалом, склонившись, просто закрыла глаза руками.

«Прям как береза перед порубкой», – покачала головой заглянувшая в ванную Оленька.

«Острог по нему плачет», – подтянулась она на цыпочках у второго, высокого окна, когда мы обе выглянули на молодецкий свист.

Заметив ее, Вал чуть поклонился.

«Ладно, посплю тут у тебя ночь, а то у меня от брыда, от едкого дыма, глаза слезятся, дороги не вижу», – захлопнула она ставни.

Оставив Олю вить временное гнездо в чуть менее временном моем, я выскочила на улицу. Лики ангелов на мосту под полной луной сияли, будто сахарные головы, а человеческие казались землистыми, свинцовыми. Я взглянула на Вала. В детстве его звали Шальным, припомнилось мне. Наверное, выглядела ошарашенной после подобного вечерка и я, и мы впились друг в друга взглядами, чтобы немного успокоиться.

Поставив машину прямо на улице великого героя и снова, как при выслеживании владельца оптики, прикрыв стекла газетами, ни о чем больше не раздумывая, мы потеряли в ней головы.

Человеческие жертвоприношения у нас запрещены, но мы вдыхаем, вбираем в себя губы, ногти, волосы, плоть, заглатываем, слизываем и рождаемся вновь. Барабанная музыка и стоны флейт.

В отсутствие моей головы во мне хлопнула наружу фрамуга счастья. Счастья перестать. Перестать бороться и перестать быть. Шагая по ту сторону от протяженных канав боязни, забирая все дальше и дальше вглубь, я увидела, как светятся грани вещей, у которых нет границ. В тех местах были гранулы, но не nulla, не нуль, там не было пустоты, все было переполнено напряжением выхода из себя и переменами, самоумножением и всепроникновением.

Начался ливень. Рванула латунная молния. У страшной бабочки намокли крылья.