Аппендикс

В ужасе я попятилась к двери, подталкивая Олю и цепляясь взглядом за все, что могло послужить оружием. Вот где, оказывается, прятали нашу Лавинию! Просто несколькими этажами выше!

– Ко мне сегодня так заявилась, – продолжал Рокко. – Ключи потеряла, никто ей не открывал. Я ведь им квартиру своей тети сдал, ты, наверное, знаешь. Пришла избитая, я лед положил, потом мы чикнулись немного, она сама захотела, и сразу после собиралась мне что-то рассказать, да вдруг – раз, начала вся колотиться, судорогами пошла, дыхалка захрипла, бред стала плести, и теперь вот так лежит. Что я ей сделал? Вроде ничего нового.

– А сколько уже «так вот лежит»? – Оля подошла к кровати, пощупала пульс, села рядом, взяла страшную голову, приоткрыла ей веки, приблизилась лицом ко рту.

Пока Рокко оправдывался, почему он не повез Лавинию в скорую («может, эпилепсия, тогда зачем, очухается, она ведь сама не хотела в больницу»), Оля среди грязных трусов и футболок, окурков, бумаги, высохшей яблочной кожуры нашла чашку и принесла воды.

– Нужно вызвать рвоту, срочно, – и Оля переставила Рокко в изголовье Лавинии. Серо-коричневое тело повисло на его руках. Оля поддерживала голову и вливала в рот воду. – Срочно таз, – велела она мне.

– Таз? – спросила я у Рокко.

– Нет, – ответил он. Лицо его покрылось потом. Видимо, Лавиния давалась ему нелегко. Оля с ложкой в руке копалась в ее горле, и наконец в кастрюлю, в которой были еще какие-то остатки пасты, полилось. Воняло чесноком.

– Ипекакуана и димеркапрол, – выдала Оля Рокко листочек с названиями лекарств, – срочно.

Рокко укатил на мотоцикле, а я зашла за Диего. Меня одолевали тяжкие предчувствия. Мне казалось, что Лавиния приползла к себе в нору умирать.

– А твоя подруга? – спросил Диего, когда мы зашли к нему.

– У нее тут знакомые на верхнем этаже. Ты пока ищи, что тебе нужно, а я сбегаю к ней, – огляделась я. Каждый шорох и тень теперь казались мне предостерегающими.

– Точно. Так и есть – мышьяк, – как будто даже удовлетворенно приговаривала Оля, всаживая иглу шприца в Лавинию. – Негра хотели убить мышьяком, мы же назло вам его и спасем! Спаси, наш Господь, сего африканца от проклятых врагов-засранцев. О, видишь, рифма! Значит, получится!

– Негра?! Это же Лавиния, – пыталась я объяснить ей, но меня все время перебивал Рокко, гундосивший у своего алтаря: «Мама, мамочка, помоги, молю тебя».

– Святому Эразму, балда, а не мамочке своей молиться надо, если уж так тебе приспичило, – пробурчала Оля, возясь над телом Лавинии.

Все сведения об отравлениях мышьяком я черпала из одного фильма, где, подмешивая его вместе со стрихнином в настойку из бузины, две милые тетушки отправляли на тот свет одиноких старичков. Ни один из них не выжил. Тетушки отпевали и хоронили своих жертв в собственном погребе. С омерзением я отбросила образы мессы по Лавинии перед алтарем Рокко.

Преображенная Оля все хлопотала и велела мне пока убираться вместе с мальчиком. Рокко записал на лекарственном листочке свой телефон. Оторвав от него половину, я оставила им номер Флорина. Ведь несколько дней назад он назначил мне встречу как раз на это воскресенье. «Звоните во все колокола, если что», – и я спустилась за Диего.

– Сегодня ночую у себя, – заявил он, когда мы прощались на площади Экседры. Бедный мальчик, он был в неведении и шел как ни в чем не бывало играть в переходах метро. – Бог – это блог, – ответил он, подумав, на вопрос, на который пока не было ответа и который никто ему не задавал. – Он может видоизменяться под влиянием мысли и взаимодействовать. Бог – это музыка. Ну ладно, давай, можно, – согласился он, когда я попыталась заманить его на встречу, назначив ее через три-четыре часа:

– Тогда на этом месте, да? Сходим в бар, куплю тебе вкуснейшую булку. – Я так боялась, что он откажется, в самом деле поедет домой и станет невольным свидетелем чего-нибудь, что детям до шестнадцати… Выноса невменяемого дяди на носилках скорой, например. Или просто выноса тела дяди.

Фроинд

Теперь все, кто меня встречал, говорили: «Первый раз – в первый класс!» В конце августа мы сходили в ДЛТ[109] и купили коричневое платье, черный и белый передники. Подходило первое сентября. Я ждала, что отец вернется из своей командировки к кедрам, чтоб пойти со мной в школу, но его все не было и не было. Пришла, правда, посылка. Там был ранец («Из ГДР», – развернула бумагу мать) и серый ослик из Караганды. «ГДР – это в Германии», – рассказала мне сестра.

– Как по-германски будет друг? – спросила я ее.

– Не по-германски, а по-немецки, – посмеялась надо мной она.

Про Германию я никогда ничего хорошего не слышала. «Внимание, внимание, говорит Германия, сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом», – говорили у нас в детсаду.

– Дура, – ответила сестра. – Бах – немец, и Братьягримм – тоже немец, и Гейне – немец.