Аппендикс

Город его потихоньку строился. Новый год – новые правила: под влиянием последних событий он преодолел страсть засекречивать любое действие и даже эмоцию и подумывал, не населить ли свое царство новыми горожанами и не превратить ли его, может, даже в республику. «Правитель не должен править, тогда государство сможет процветать», – вспоминал он и вопросительно смотрел на Чиччо, которого почему-то решил выбрать себе в министры внутренних дел.

– Не могу найти своих брюк и рубашку. Один пиджак тоже куда-то подевался, – посетовал Чиччо как-то раз, когда мы встретились у Храма всех богов. Непредсказуемость поведения собственной одежды доводила его до отчаяния. Теперь вот пропал еще и паспорт, а он как раз собрался в путешествие.

Чиччо искал свои вещи и помогал нам в поисках Лавинии. Вместе с Марио, Флорином и Валом мы искали ее везде, но довольно плохо.

– Два кофе, – попросил Чиччо бармена.

– И каких же, – этот бармен явно иронизировал, – каких именно?

Чиччо был равнодушен к контексту, даже с кассиром или водопроводчиком он не переставал быть самим собой и говорил то изысканно, то высокопарно, то полемически.

– Каких? Ммм, тогда мой выбор разворачивается в пользу кальвадоса и одного… – Чиччо повернул голову в мою сторону.

– Стакана воды, – подсказала я. Сегодня я хотела смотреть на мир трезво.

– Кофе можно готовить одним-единственным способом, другого не дано! – бурлил Чиччо, с лукавым превосходством поглядывая на суетившегося в отдалении бармена. – Плюрализм в наше время проявляется исключительно в мелочах. Люди заказывают кофе с молоком, шоколадом, все эти капучино, кретино, мокко, сирокко – всю эту чепуху, и думают, что так они выражают себя. А там, где действительно стоит иметь свою точку зрения, – никакой самостоятельности. Только «I like, I like, I like» – на проделки детей, на вылазку котенка, сообщение о смерти отца друга, гибель трехсот человек в море… Прочь, стыдливость, – вся личная жизнь, заспанные мещанством простыни плещутся на наших экранах. Если молчишь про личное, то людям уже и не люб, они жаждут тебя со слабостями, с грешками, чтоб ты хвастался, но лучше – плакался, они бы тебе тут как тут посочувствовали. Пости фотки своей непримечательности в обнимку с милашкой, это – ням-ням. А если по соседству кто-то вне чина в той же виртуалке мечет жемчужины, то одного-двух в поддержку, может, – по состраданию просто, – и наберет. Фейсбук – это Дом Три.

Эх, Чиччо, Чиччо… Он был ретроградом и все еще разделял события на частные и общественные, считал эксгибиционизм уже неактуальным средством борьбы с буржуазностью и мало смыслил в любовных порывах, не понимая, что тщеславие лезло из всех щелей нашего мира лишь затем, чтоб испариться затем через век-другой или даже уже совсем скоро в холодном огне слияния, чтоб быть отторгнутым навсегда, как выделения больного. Но пока именно оно, как отражение эгоистического фрагментарного сознания, грозило быть символом и реликтом нашей эпохи. Наконец-то заурядный человек становился художником масс, наконец охлократия начинала править искусством, а фигура творца-одиночки растворялась, словно улыбка кота, которую некоторые пытались из любопытства или любви к древностям «сохранить» и «увеличить», разводя большой и указательный пальцы, как это делает порой современное дитя, различив насекомое или птицу за стеклом.

Подобно множеству людей промежуточного века, Чиччо жил по старинке. Недавно почти насильственно он был приобщен к параллельному миру, и то, что основным рычагом жизни – получением удовольствия пребывать в центре внимания и, главное, ощущать себя любимым – оказалось так легко управлять, его возмущало. Однако, довольно быстро решив, что лайк – это не трут, который может согреть, а мнимость, Чиччо перестал делать на него стойку.