Аппендикс

«А где это мой зассышка? Ну-ка, быстро к мамочке», – вспоминал он гневно, как с разведенными в стороны для объятий руками, в наряде, на который он не мог смотреть без ненависти, дядя входил в дом, когда он собирался в эту чертову школу. «Ну, сердечко мое шоколадное, давай запиздилячим, упс, сорри, беби, давай-ка сегодня зайдем в лучший супер, выбирай что хошь, мамка бабла заработала тьму-тьмущую», – переходил Рожейро с визга на более низкие нотки, и все прохожие, конечно, это слышали, и если не оглядывались, то лишь, наверное, из презрения или страха. «Заткнись и не хнычь, на большее я не способна. То, что я делаю для тебя и семьи, уже достойно премии Почетного легиона». «Сегодня я твой отец, и ты обязан отчитываться передо мной в своих пакостях». «Ты что это разошелся? Писюн, что ли, свой измерил и загордился? А ну-ка, у кого больше?» Диего то вспыхивал от ярости, то ощущал, как чувства из него вытекают, будто кровь из ранки, не остановить, и уже бескровно он продолжал ждать.

Только Рожейро все не появлялся, а необычное пространство незаметно меняло его, и постепенно гнев начал рассасываться. Правда, он все еще мечтал найти обидчиков и через несколько лет вздрючить их по одному, если уж пытаться сдать их полиции, как все его убеждали прямо и косвенно, было пустой затеей. В подземном городе, рядом с Флорином, который иногда ни с того ни с сего превращался в северный ветер, в сухой и ледяной tramontana, он заскучал по дому. И ощущая себя, как и прежде, бездомным, оставшись один, догадался, что именно Рожейро был его домом. Рожейро, что именовал себя Лавинией, даже когда по его, Диего, тиранической прихоти переодевался в мужчину. Но разве он и не был мужчиной, просто переодетым в женщину, братом, а не сестрой его матери? Диего лишь просил, требовал от него быть самим собой. Как будто ему и так было мало насмешек. Добровольный выбор сделаться женщиной удивлял его. Столько сил тратить на то, чтобы походить на них, хотя жизнь их была грустна и ужасна. Ему было одиннадцать, когда мать заболела неизлечимой болезнью, и с ней и с его двумя маленькими братьями осталась бабушка, Северинья. Женщине по судьбе выпадало кухарить, убирать дом и стараться, чтобы ее не бросили. И все эти их нелепые предметы, хаос вещей: лифчики, помады, колготки, прокладки, сумки, в которых они пытались нашарить самих себя. Пустые разговоры, суета. Как будто ими они старались защититься от своей участи.

Была, правда, в школе одна девочка. С короткой стрижкой, легкая. Она могла бы быть запросто мальчиком или кем-то даже совершеннее просто мальчика. Как и он, она редко вытаскивала наушники из ушей. Год назад она играла на скрипке, была солисткой, все ею восхищались, но потом неожиданно она перешла на альт. «Он поддерживает другие инструменты, не выпячивается, а главное, звук у него глубже, красивее. Меня вдруг начала раздражать пронзительность скрипки», – неохотно объяснила она. На одном приходском концерте, посвященном творчеству женщин-композиторов, как раз когда он согласился с тем, что их все-таки можно было принимать всерьез, он встретил и ее. Думая о ней все чаще, он заметил, что эти мысли не заполняют его собой, вытесняя другие, а, наоборот, освобождают в нем новое место для более объемных и сложных, как будто эта девочка ломала в нем самом какие-то хрящи и перегородки. Он думал о ней так, как вообще никогда не думал, слов для описания этого типа мыслей и образов не было, потому что они не были трехмерными. Укрепившись, этот странный опыт погрузился на дно, но думать о ней он не перестал. Только выходило это по-другому, раскаленнее. Как будто он играл в игру «горячо-холодно». Благодаря мыслям о ней он настолько приближался к себе самому, что оказывался как бы внутри своих губ, своих глаз, пульсации своей крови. Вот сейчас, наверное, он нашел бы смелость спросить дядю про женщину в нем, и эта мысль уже не вызывала отвращения. Каким-то странным образом она цеплялась за Джезуальдо. Вряд ли потому, что никто и не мыслил осуждать композитора за убийство собственной жены, как будто тот был выше суда, а скорей благодаря его несравненному дару, что позволял во всей полноте и силе сосуществовать диссонансам. Его музыка умножала мир, и мир разрастался, отыскивая в самом себе возможность пространства для любой единицы, никак не подчиняя ее правилам единства. Диссонанс был не уловкой или оплошностью, не противо-речием, как когда говоришь одну мысль, а потом сразу – другую. В контра-пункте (нота против ноты) противо-положности могли звучать синхронно, и это подсказывало ему, что правомочно чувствовать и думать в одно и то же время – что-то, что, следуя вербальной логике, это отменяло. В полифонической музыке каждый голос звучал вольно, не подчиняясь основному. Наоборот, чем богаче, самостоятельнее он был, тем совершеннее был этот контрапункт, это противо-согласие.