Аппендикс

Флорин не успевал сам себе отчитываться в делах, а Диего смирился с затворничеством, как-то вдруг оно оказалось ему на руку: кажется, еще никогда не было у него столько свободного и даже безмятежного, если б не мысли о Рожейро, времени. Но и мысли эти начали постепенно отступать. Подземелье обволакивало его, как родовой мешок, и он привык к отсутствию дневного света, к тому, что не надо никуда идти, что никто не позвонит. Ведь он не раз клялся себе уехать куда-нибудь из города, который, несмотря на все его старания принадлежать ему, принадлежать хоть чему-нибудь, только подставлял подножки. Уже пять лет он жил в Риме или, вернее, собирался начать жить. Восторг новизны не продержался долго, и рядом пристроилась сначала лишь тенью, сумраком – тоска, а за ней – еще одно чувство, которое он никогда не испытывал прежде, и даже слово, которым оно называлось, ему еще ни разу не пришлось произнести. Примеривая его на себя, как слишком пока большую, с чужого плеча одежду, он ощущал неловкость, будто делал что-то интимное или даже постыдное, что-то такое, что предполагает одиночество. Кстати, словом этим как раз и было «одиночество». Его присутствие ощущалось особенно в определенные часы, смещавшие его резко назад: около четырех пополудни в стекло их домика ударялся мячик, скатанный из бумаги с камешком внутри, и это означало (в прошлой жизни означало), что до вечера можно будет гонять в футбол, нырять, спать на песке, а на закате возвращаться, совсем не ценя той яркости, щедрости и простоты, которая была в людях вокруг. Новые люди были любезны, и не сразу он разгадал, что их любезность совсем другого сорта. Сначала он радовался любому вниманию и после каждого разговора загорался, мечтал, что обрел наконец друга и перспективу, не понимая, что для новых знакомых это был всего лишь необязательный разговор. Обитатели этого города могли регулярно встречать какого-то человека, обмениваться с ним репликами, подчеркивающими даже родство душ, но если человек не был из их ячейки, созданной еще, может быть, в детстве, замкнутой на семье или на группке-стае ровесников, а впоследствии – на паре и на интересах пользы-карьеры, то этот новичок не мог глубоко интересовать их как личность, тем более если он был иной, straniero. Он мечтал заполучить их в друзья, а они были заняты своими делами. Ожидая, когда же его заметят милые, для него уже старые знакомые, не раз он терпеливо вслушивался: будто его и не было рядом, они обсуждали вчерашний или еще только предстоящий ужин. Это звучало как самая свежая новость и начинало казаться и ему самому не в пример важнее всего того, что с ним происходило. Вежливо и удивленно отвечали они на звонок нового знакомого, не зная, что сказать, не приходили в назначенное место, не звонили, не ждали, конечно, под окнами, не писали, хотя именно ради них он завел себе имейл, а звонить, да, тут на них нельзя было обижаться, звонить ему сначала было некуда, только когда он кое-как закончил среднюю школу и поступил в техникум, дядя купил ему мобильник, на который нерегулярно клал деньги.

Пожалуй, именно они и определяли все в его новой жизни, во всяком случае среди ровесников. Хотя, разумеется, в футбол он играл лучше многих, но у него не было правильных кроссовок, маек Ромы с именами любимых футболистов, он ни разу не был на стадионе, и это с позором открылось. Ради того, чтобы друзья появились, он готов был врать, создавая себе образ, который, ему казалось, не мог не покорить, а чтобы вовремя угостить кого-нибудь невзначай сигаретой, он однажды взял немножко денег из кассы оптики, где работал Рожейро. Однако, кажется, он был необходим здесь именно как чужак. Ведь можно было смеяться над ним и на его фоне блистать, отгораживаться от него, кучкуясь и создавая непроходимые кордоны. И даже если кто-нибудь удостаивал его вниманием, это было лишь отклонением от общего курса. Поведение доброхотов или, точнее, доброхоток не входило в регламент. Страданий, испытанных им в средней школе, хватало, чтобы больше даже и не помышлять об учении, однако, хотя он был нелегалом, другой закон обязывал его доучиться по меньшей мере до шестнадцати. Появлялся он в новой школе нечасто. Километры за километрами по городу в дождь или по пеклу, с наушниками и надвинутым на лоб козырьком, – в один прекрасный день он перешел границу страны Яилати и отыскал в ней свои собственные ниши. Как ни странно, кроме просто сердечных людей, попадались там и музыканты, певцы, композиторы, и некоторые считались даже выдающимися. Именно они помогли ему найти лазейки из зазеркальной страны в мир, где иногда до самого закрытия, попадая на прослушивания, он торчал в консерватории или зяб на бесплатных концертах и репетициях в церквях. Что может быть лучше подобного образования, замешенного на миражах бесконечной пустыни города?