Аппендикс

Жила-была девочка, но однажды высоко в пространстве, где до того очень редко видны были лишь белые следы от самолетов, пролегла черная трещина, и одна сторона зеркала помутнела. Сначала только в отражении, а потом уже повсюду девочка заметила черные листья. А может, это были опаленные бабочки. Они медленно облепляли кусты и деревья, а когда слетали, то на их месте оставались лишь обугленные остовы. И еще девочка больше не могла даже в отражении найти ни себя, ни луга своих глаз, через который когда-то шла бесконечная желтоватая тропа, теплая от солнца. Девочка оттолкнула зеркало, отец поднял ее на руки, и его запах запекся в ней коркой хлеба, печатью на губах и кончиках пальцев. Отец был веселым, и все плакали. Мелькали вагоны, и множество отцов махало ей из окон. Жила-была девочка, и однажды она не смогла больше улыбнуться. Теперь она стала взрослой, даже не успев вдоволь наплакаться, когда маму затянула в себя земля. А ей надо было ходить по ней и взращивать на ней и давать от нее другим девочкам-сестрам. Был и братик, и девочка стала их мамой. Жила-была девочка-мама, у нее были грубые руки с цыпками, морщины на лбу, чужая или наспех перешитая (ведь она выросла больше и выше своей мамы, и даже ее лифчик ей не подходил) одежда, и все это было на ней и в тот печальный день, когда ее озарило холодное солнце. Давно разучившийся плакать мальчик с темно-голубыми глазами посмотрел в ее лицо и увидел себя, а не смерть. У них с этой девочкой не было ничего общего и никакого будущего, но в одну секунду он увидел себя и свою короткую, долгую жизнь, и ему показалось, что все, что случилось до этого, было лишь испытанием. Жила-была девочка, и, открыв глаза, она заметила этот сухой взгляд и изумилась и в тот же миг увидела себя и тот самый луг, который уже давно забыла искать, и сосны, и реку с красными берегами и двойным дном, и столько еще всего, что, казалось, хватит навечно. И после этого они уже не могли оторваться друг от друга».

Мы слушали. Маринка поднесла Череп к окну, и снова месяц, как в первый день, холодно окутал его светом.

А когда голос Черепа затих, мы увидели Валечку. Скорбная, словно женщины на последней встрече с тетей Риммой, она стояла в дверях.

– Что это у вас тут такое? – спросила она сдавленно и прижала руки к груди. Что ж, конечно, няньки-противницы не посвятили ее в нашу историю.

Маринка даже не успела юркнуть под одеяло, так стремительно Валя подошла к ней. Вообще-то мы не боялись Валечки и никогда особенно ее не слушались, но сегодня она тоже выглядела по-другому.

И только теперь при взгляде то на нее, то на Череп одно подозрение поразило меня: а что, если это как раз тот самый Герт проявился в новых чертах нашего друга?

– Над смертью решили надругаться? Сердца в вас нет. Одно охальство и пустота. – И Валечка резко, а не как обычно плавно и сонно пошла к выходу.

Что делать. Мы уже догадались, что Валечке не хватало мозгов осознать всю ответственность, которая лежала на ней во время войны. Вместо того чтобы уйти к партизанам или стать как Олег Кошевой, она потеряла себя в первом попавшемся немце. Но ведь она не имела никакого права сходить с ума, как, например, та старая женщина, которая ходила туда-сюда по проспекту рядом с моим домом. В белом платье, с двумя седыми косами, с букетиком цветов, она вглядывалась в прохожих. Выискивала своего жениха, не вернувшегося с войны. Она повредилась в уме, но жених ее, наверное, был героем. А нашей Вале достался Герт. Между прочим, одна из нянечек сказала нам по секрету, что в этих местах стояла не только немецкая армия, но был и центр фашистской разведки, и даже гестапо и что в парке, мимо которого мы иногда ходим, лежит под землей расстрелянных целая куча, и даже дети, как мы, и младше. Штабелями. Без одежды.

На следующий день мы простились с Черепом навсегда. После отбоя, снова обувшись только за порогом, в темноте и в компании нескольких веселых приблудных псов, что жили на территории, мы вышли к обрыву. Еще днем мы успели тайно раскопать там яму, и теперь на ее дно упал Череп.

Кому он принадлежал? В самом ли деле юному Герту или обыкновенному фашисту, который, возможно, стрелял в наших отцов и дедов? Я старалась вспомнить хоть что-нибудь хорошее про этих немцев.

– Постойте, – закрыла лицо руками Маринка, когда первые комья холодной земли полетели вниз. – Кажется, надо что-то сказать. Ну иногда говорят ведь что-то? Только что? Или надо по-немецки?

Если б это было полгода назад, Танька Рооз смогла бы помочь, сказала бы сейчас что-нибудь. Хотя, кажется, она сама толком не знала немецкого.

– Гитлер капут, хенде хох, фюрер, арбайте, шнейль, русише швайн!

Внезапно Маринка вышла из общего ржанья, и мы притихли.

– Маша, скажи ты, – попросила она девочку, чья мать умерла, а бабушка ходила в церковь, – ведь он жил еще, когда был Бог.