Аппендикс

Валечка полезла за конфетами. Но на этот раз не стала нас угощать, а накинулась на них сама.

– Что говорят-то? Что ж говорят-то змеи подколодные? – пробормотала она, поднялась и, не глядя ни на кого, пошла к выходу.

Все накинулись на Ленку, и вскоре к Валечке была отправлена делегация. В длинных ночнухах мы тихонько подошли к ней и стали полукругом. Она сидела у ночника и вязала. Вернее, в руках у нее были спицы, на коленях лежал моток шерсти, но ее руки не двигались. Никто так и не решился с ней заговорить, и с опущенными головами мы вернулись назад.

Только под утро она снова зашла к нам. Мы с Маринкой сразу же подскочили в кроватях. Вид у нас был раскаявшийся, и Валечка как будто лишь на секунду присела на край моего одеяла.

– Тогда у меня с Гертом большая дружба вышла, – произнесла она ни с того ни с сего.

Мы с Маринкой навострили уши. Что еще за Герт?

– А нянечки говорят, что вам… ну как это… что вам фриц один нравился, тетя Валя.

– Герт был немцем. Но он никого не убил. Его наши ранили. Он даже не успел выстрелить. – Валечка опустила глаза. Ей было стыдно. Значит, в том, что говорили, была доля правды.

Мальчишки любили фильмы про войну. Они повторяли звуки выстрелов и двигали руками, как будто в них было оружие. Они мочили врага, наши побеждали, и, когда они все-таки пробивались к своим, мы облегченно вздыхали в общем вирильном гомоне и восклицали победно, ударяя себя по коленкам, когда валились тела врагов или в одночасье их взрывали целый вагон.

Поразительно, но оказывалось, и среди фашистов были раненые, и их даже спасали с поля боя, а потом привозили в госпиталь. В эти самые комнаты, где сегодня обитали мы. Может, эти фрицы даже лежали на тех же самых местах, где лежали сейчас мы, и наша Валя, которая раздавала нам конфеты, точно так же мыла тогда пол, закрывала окна и вытирала пыль, но не для нас, а для тех, кто на нас замахнулся, чтобы потом, конечно, от своей же руки и погибнуть.

– Если рассудить, хоть и почти в два раза, мы были не намного старше вас, – голос Вали казался чужим.

Но к чему тут было еще о чем-то рассуждать? На музыкальных занятиях мы учили песню про мальчишек, что стояли со взрослыми рядом у стен Ленинграда. Лучше бы уж нас сравнивали с ними. Кстати, я эту песню должна была петь соло на родительский день, – не нашлось никого другого со звонким голосом. Как когда-то моя красная звезда в раннем детстве, этот голос иногда пробуждал и направлял меня к лучшему, и я готовила план побега в Капеллу, чтоб раствориться там в хоре мальчиков.

«В этих краях чего только не было, девочки. Многих немцы тогда выселили, перевезли куда-то, и больше они не вернулись даже после войны, наш дом заняли, а нас – в баню жить. Один раз я солдату попить дала. А он смотрит и смотрит. А потом его ранили, и он в госпитале и умер. А у меня отец на войне погиб, дядья тоже, никого из старших мужчин не осталось». Валечка вытирала глаза.

Правда о том, что случилось с мистером Вольдемаром, которую так подробно описал мой друг Эдгар По, была отвратительной. Кстати, с нашей поварихой могли происходить сейчас те же превращения. От истории про Черного кота, замурованного в стене, пробегали мурашки, но все эти события являлись чистой правдой. То же, что рассказывала тетя Валя, было неправдоподобно. Конечно, и среди немцев могли затесаться герои. Зорге, например. Ну почему, если уж не полюбила нашего, она не выбрала хотя бы Зорге?! Мы больше не желали слушать про этого Герта!

Маринка явно была со мной согласна. Все остальные спали, и позор тети Вали можно было не разглашать.

На следующий вечер нам устроили танцы в столовой по случаю праздника. Когда мы вошли туда, мальчишки уже стояли у стены. Громыхала песня о лебеде. Ты прости меня, любимая, Что весенним днем В небе голубом, как прежде, Нам не быть вдвоем, – кричал лебедь-самец своей гибнущей от выстрела подруге, и мне вспоминалась предыдущая ночь, слова тети Вали, ее блестящий взгляд, то, как она растирала себе грудь, плакала и улыбалась чему-то. После лебедя поставили Крестного отца. Сердце стало остроконечным и долго падало в живот.