Аппендикс

Перед походом в бар я посмотрела на Вала через стекло. Мне открылась небольшая часть его тела, собравшая много посторонних вещей вокруг. По складкам на одеяле, по свисающей руке, от которой отходила трубка, я старалась угадать будущее вселенной. Я представила себе, что в самом деле буду приходить сюда каждый день. Разве не было подобное времяпрепровождение как раз той пугающей меня подсознательно потерей себя в другом? Привязанностью, с практической точки зрения совершенно бессмысленной или безумной, раз уж я ничем не могла помочь и меня даже не пускали помыть его или погладить по голове. За то, что я опасалась домашних привычек, мне могло быть воздано именно так. Впрочем, опасения были напрасны. Из сегодняшних больниц старались выпихнуть как можно скорей.

Я отдала кофе полицейскому и снова взглянула на Вала через стекло. Мое зрение опять могло лишь жадно ощупывать его руку. Руку с капельницей. Нежность его рук. Но такое не для полицейских. Лучше вот это: однажды он привез меня в поле, грязно-белое от овец, ввел меня в их толпу, взял мою руку и стал гладить ею одну шерстяную теплую тварь: «Гладь, гладь, не бойся, к массе надо подходить индивидуально». Я была счастлива. Овца, может, тоже, во всяком случае она не уклонялась.

Руки у него всегда были горячими, он грел ими мои, растирая, как будто пытаясь высечь огонь. И ноги. По ночам он грел своими мои ледышки, они согревались быстро, не много-то им было и нужно. Но не только моей грелкой, а что ж тут стыдного, был он. С фасадами зданий только он умел говорить так доверительно, и они сообщали ему о себе все, абсолютно все: где у них раньше были окна и двери, сколько слоев краски было на них вылито, когда появился флигель, выглядевший моложе всего остального. Он учил меня реакции: «Тренируйся на мне, ну-ка, разозлись, ударь, не бойся, – и подставлял напряженные ладони под мои кулаки, – рычи, как тигр, отвечай! – бросай игры в смирение, самонаказание через других. Обругай меня, выскажись, наконец!» И я тренировалась. Еще как. Сколько перепалок, нежных ссор, даже одна пощечина, которую он удивленно и почти радостно принял. Уроки быть римцем, вернее, римлянкой, что так же далека от нежной европеянки, как Анна Маньяни от Ингрид Бергман, выматывали меня, но пригодились, чтобы ориентироваться на местности. «Не преуменьшай себя, не ищи гениев вокруг, а лишь в себе, пользуйся макиавеллизмом, который я тебе дарю, другие здесь пользуются им неумеренно, можешь быть уверена!»

Но и в нем через меня свершались превращения.

Два гимнаста повисли в высоте на подвижной дощечке, с которой можно было не упасть, лишь сохраняя равновесие вдвоем. Бывают такие тандемы на какое-то время. Время – игра, где побеждает всегда оно.

Чиччо пришел, когда солнца уже не было, он был довольным, будто съел барана обожги-пальцы.

– Завтра пойду к Гераклу.

– Что ты ему скажешь? Тебе тоже проломят череп.

– Как только он меня узрит, у него самого взорвется мозг. У нас есть столько тем для обсуждений!

– Приносим извинения, – полицейский почему-то грамматически самоудваивался или самоумножался, – хорошо бы, чтоб с ним сейчас кто-то был. Членам семьи позволено в такой момент перехода, возвращения в жизнь. Говорить с ним, окликать, чтоб больше не заснул, не вообще, а… ну, вы понимаете, а то как вам сказать… Овощами некоторые остаются.

Через больницу можно было попасть в церковь Святого Иоанна Калибита. Он был отшельником-акимитом, изнурял себя бессонными ночами. Когда-то в посвященной ему церкви молитвы не затихали ни на минуту. Вот и я, как неусыпающий, не смыкала глаз. Боялась, что могу пропустить что-то неизбежное, и не могла оставить Вала без лампочек своего чуть вихлявшего сознания. Хотя бы мысленно, но я с ним разговаривала. А о родственниках мы позаботились.