Апрель

— Мария Александровна, успокойтесь, — зашептал сзади Песковский. — Не нужно показывать ему своего волнения. Если он увидит, что вы спокойны, то и он будет спокоен, и говорить от этого станет только лучше.

Мария Александровна торопливо закивала головой — да, да, я буду спокойна, я обязательно буду спокойна, — спрятала платок в рукав платья и даже попробовала улыбнуться, но что-то опять произошло у нее перед глазами, опять все затуманилось, и, только сделав над собой усилие, она сдержала готовые было снова выступить слезы, наклонилась, напряглась всеми последними остатками своих сил и подняла глаза на сына уже сухими, хотя по-прежнему зыбкая, неустойчивая пелена трепетно качалась и вздрагивала перед ней.

Сашин голос она услышала как бы с очень далекого расстояния, из тумана.

— Господа судьи, относительно своей защиты я нахожусь в таком же положении, как Генералов и Андреюшкин. Фактическая сторона моего участия в настоящем деле установлена вполне правильно и не отрицается мною. Но, господа судьи, как революционер, как человек, который в своих поступках руководствуется не минутными впечатлениями, а выношенными убеждениями, я не могу ограничиваться только фактической стороной событий. Я должен вскрыть их смысл…

Мария Александровна слушала сына со смешанным чувством гордости и удивления.

Неужели это говорит ее Саша? Твердо, умно, убежденно. Всего две недели назад во время первого свидания он плакал, стоя перед ней на коленях, просил прощения, бессвязно и путано говорил о своей вине перед семьей… А теперь? Как революционер… Руководствуясь выношенными убеждениями…

— Свое право на защиту, господа судьи, я воспринимаю исключительно только как право изложить мотивы своего поступка, то есть как возможность рассказать о том умственном процессе, который развивался во мне и привел меня к необходимости совершить настоящее преступление…

«Господи, что он такое говорит? — возмущенно думал, сидя рядом с Марией Александровной, Матвей Леонтьевич Песковский. — Зачем он так часто произносит это слово — преступление? И как спасти его от страшного финала, если он с самого начала держится совершенно не так?»

«А в общем-то он молодец, — неожиданно для самого себя подумал Песковский. — Все манеры и повадки у него уже зрелого, сильного, взрослого мужчины. Откуда это?.. И он, несомненно, презирает всех этих расшитых золотом сенаторов и тот приговор, который они ему вынесут. И сдерживается, чтобы не высказать это презрение вслух. Если бы не мать… К своей судьбе он, по всей вероятности, равнодушен. Но почему, почему?.. И почему он не думает о семье, о младших братьях и сестрах, а топит себя с самого начала, превосходя выступавших перед ним участников заговора в своих максималистских взглядах?»