Апрель

— Я могу отнести к ранней своей молодости, — говорил Саша и видел, как перед ним разворачивается и освобождается что-то большое, светлое, широкое и радостное — панорама заволжских лугов, когда выходишь на Волгу рано-рано утром и горизонт чисто и высоко распахнут перед тобой во все стороны света без предела, — я могу отнести к ранней своей молодости то смутное чувство неудовлетворения нашим русским общественным строем, которое, все более и более проникая в мое сознание, в конце концов и привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем деле. Да, это чувство неудовлетворенности русской жизнью и нашим государственным устройством жило во мне с юности. Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные, социалистические формы протеста. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно… Господа судьи, каждая страна развивается стихийно по определенным законам, она проходит через строго определенные фазы и неизбежно должна прийти к общественной организации своего хозяйства. Это есть неизбежный результат существующего строя и тех противоречий, которые в нем заключаются. Но если развитие народной жизни совершается стихийно, то, следовательно, отдельные личности ничего не могут изменить в ней, и только умственными силами они могут служить идеалу, внося свет в сознание того общества, которому суждено иметь влияние на изменение общественной жизни… Есть только один правильный путь развития— это путь слова и печати, научной печатной пропаганды, потому что всякое изменение общественного строя является как результат изменения сознания в обществе. Это положение вполне ясно сформулировано в программе террористической фракции партии «Народная воля». Но господин прокурор это вполне ясное положение перевернул. Объясняя перед судом ход наших мыслей, которые привели нас к необходимости действовать террором, господин прокурор следующим образом излагает нашу позицию: каждый, мол, по словам прокурора, имеет право высказывать свои убеждения, следовательно, каждый имеет права добиваться их, то есть убеждений, осуществления насильственным образом. Но это не мы так думаем, так думает за нас господин прокурор… Логическая слабость его построения заключается в том, что между двумя его посылками нет никакой связи. Судить о наших убеждениях по словам господина прокурора нельзя никак. Из того, что я имею право высказывать свои убеждения, следует только то, что я имею право доказывать правильность их, то есть сделать истиной для других то, что есть истина для меня. Если эта истина воплощается в других, то, значит, на стороне истицы, господин прокурор, стоит теперь уже большинство, и в таком случае это будет не насильственное навязывание, а будет тот обычный процесс, которым идеи обращаются в право. Отдельные личности не только не могут насильственно добиваться, но даже такое естественное для человека право, как право свободы слова и мысли, может быть приобретено только тогда, когда существует известная определенная группа людей, в лице которой может вестись борьба за это право. В таком случае это опять-таки но будет навязывание обществу, а будет приобретено по праву, потому что всякая общественная группа имеет право на удовлетворение своих интеллектуальных потребностей постольку, поскольку это не противоречит праву.

…Обер-прокурор Неклюдов старался не слушать Ульянова. Пытаясь занять себя чем-нибудь посторонним, чтобы отвлечь внимание от голоса подсудимого, он, в который уже раз за последний месяц, перелистывал дела обвиняемых, читал показания, рассматривал фотографии, но именно в эти минуты, вопреки всем усилиям, какое-то неясное видение расплывчато возникало в его напряженном сознании, приближалось, делалось яснее и различимее и, соединившись неожиданно с голосом подсудимого, вдруг становилось Ильей Николаевичем Ульяновым — его, Неклюдова, учителем, наставником, педагогом. И теперь уже но Александр Ульянов, а Илья Николаевич Ульянов стоял около барьера скамьи подсудимых и ровным, спокойным голосом (каким он обычно читал лекции в дворянском институте) давал показания суду.

В такие минуты обер-прокурор Неклюдов чувствовал, что начинает терять контроль над собой. Неожиданное, странное, необъяснимое соединение голоса Александра Ульянова с образом Ильи Николаевича давило на прокурора, тяжелило его голову, руки, плечи, погружало в некую безвольную прострацию, в полугипнотическую дрему, в которой не было ничего реального и предметного, а было только удручающее, щемящее чувство нарастания какой-то неопределенной тревоги, словно за спиной медленно и неотступно, не давая сигнала, наползал паровоз.