Апрельская ведьма

И все-таки когда я слышу, как он толкает дверь и шаркая проходит в палату, то слабость отступает, как волна отлива, обнажая прибрежную полосу. Я открываю глаза.

– Куда это тебя занесло? В Царствие Небесное?

Хубертссон стоит посреди палаты и проводит рукой по затылку, отводя в сторону белые ангельские полотенечные одеяния, свисающие с потолка.

Я шевелю губами, показывая, что хочу говорить. Хубертссон семенит к моей кровати и, подтащив компьютер и вставив мундштук мне в губы, интересуется:

– А как же это ты ухитряешься бодрствовать? Тебе вкатили четыре клизмы стесолида, так что тебе еще сутки положено быть в отключке…

Ответ выдуть тяжело:

– Ты и сам неважно выглядишь. Что с тобой?

– Ерунда, малость нездоровится. Да ничего страшного. Схожу пообедаю как следует, а потом – домой, отдыхать.

Мне хочется сказать: следи за собой. Осторожнее! Не пей вина за ужином и контролируй сахар в крови, каждый час! Но я воздерживаюсь, памятуя о пункте первом: никакой навязчивости. И тихонько выдыхаю:

– Вот и хорошо!

– Я подумал, тебя надо проведать. После стесолида…

– Тут была Кристина.

Хубертссон вскидывает глаза на экран:

– Да уж знаю. Она говорила. Хотя ей показалось, ты спишь…

Я не стану ему говорить, что именно ее мысль меня и разбудила: «Бедняжка…» За это она поплатится. Рано или поздно.

– Я дремала.

Хубертссон, кашлянув, отводит глаза:

– Бывает же… Вчера она нашла мертвую чайку. У себя в саду.

Я не отвечаю, просто смотрю на него. Не смея поднять глаз, он хватает мое запястье и смотрит на свои часы, считая пульс. Что-то новенькое, обычно он предоставляет это медсестрам. Пальцы его легкие, как мотыльки, их кончики теплые.

– Хм-м. – Он отпускает руку. – Устала, что ли?

Короткий выдох. Да.

– Придется как следует потолковать с Че-Один. Это уже переходит всякие границы… Четыре клизмы стесолида!

Я не отвечаю. Не могу ответить. Волна слабости опять накатывает на мой берег. Хубертссон озирается, ищет, куда бы присесть. Но в этой комнате ему не усесться на подоконник – оконной ниши тут нет. И он остается в нерешительности стоять возле моей кровати, взгляд его блуждает по тысячам ангелов на стенах. Мои глаза следуют за его глазами, и хотя меня снова затопляет усталость, я понимаю, что в прошлый раз видела лишь маленькую часть Марииного святилища. Ангелы, оказывается, теснятся на стенках в несколько рядов, оттирая друг друга, любопытные херувимы выглядывают из-за плеч серафимов, могучие белые мужские крылья задевают мягкие и округлые, женские, а вокруг них толкутся малыши-ангелочки, пытаясь урвать хоть чуточку пространства для своих осыпанных блестками маленьких крылышек…

– Безумие какое-то… – говорит Хубертссон.

Он прав. Но в следующий миг я благодарна Марии за ее безумие. Потому что, не будь стены сплошь заклеены ее ангелами, вырезанными из журналов, Хубертссон не был бы настолько ошеломлен. А не будь он так ошеломлен, он никогда бы не приподнял мою руку, чтобы освободить краешек кровати и сесть. И не останься он в этом ошеломленном состоянии, он не сидел бы, как теперь, не выпуская моей руки из своей.

Словно яйцо в скорлупке. Как жемчужина в своей раковине.

Моя рука в его руке. Да будет так навеки.

Теперь даже самые несведущие считают, подобно Блаженному Августину, что время – это река. Мы, другие, знаем, что скорее оно – дельта реки: оно разветвляется, ища новых путей, и вновь воссоединяется само с собой, находя тысячи новых протоков. Иные мгновения несутся словно водопад, иные образуют тихие заводи, так что течение времени катится мимо них, навеки застывших…

Это мгновение было именно таким. Заводью. Я погружаюсь в нее. В этих водах я хотела бы остаться навсегда.

* * *

Прежде он никогда не держал мою руку в своей.

Нет. Кажется, однажды это все-таки было. Хотя я толком и не знаю – на самом ли деле, или только в памяти, или во сне.

Но если это и было на самом деле, то очень давно, задолго до ремонта в приюте и даже до того, как мне пришлось перебраться из квартиры в пансионат спецобслуживания. Наверное, это случилось в тот самый день, когда он открыл мне ее имя. Не знаю. Может быть.

Но я помню, как он нес меня по грязно-желтому коридору. Потолочные плафоны мелькали надо мной – бледные звезды, потерявшие надежду одолеть мрак. В объятиях Хубертссона я могла играть с ними, как с самого детства привыкла играть со светом. Я прикрывала глаза, и свет угасал, краснея, потом моргала так быстро, что весь мир начинал искриться, с силой их зажмуривала, так что память о свете переливалась зеленью изнутри закрытых век…