Апрельский туман

Она живо изобразила эту discordia concors, и я захохотала как ненормальная, до того метко и в то же время совершенно серьезно разыграла Ника пантомиму. Но, вытирая набегающие слезы, я вдруг поняла, почувствовала, как на самом деле страшно и тяжело Нике жить в этом бессмысленном, абсурдном, абсурднее, чем у Кэрролла, мире, где все смешано, где все сразу и нет никакой связи и логики, где на острове доктора Моро живут Ральф из «Повелителя мух» и Робинзон Крузо.

Мерцай, мерцай, звездочка,

Мерцай, мерцай, маленькая.

Где же ты сияешь?

На небе я мерцаю…

Я смотрю на ее радостное лицо и, все еще смеясь, пристально вглядываюсь в глаза, а там — там так холодно и пусто! Точно такая же темнота и бессмысленность царят ночью на заброшенных промышленных объектах. Одинокий, жалкий оранжевый фонарь болтается, словно кадило священника, отгоняющего чертей, — а они совсем близко. Он раскачивается взад и вперед, пытаясь рассеять своим жидким лучом как можно больше мрака и холода. Он пытается сохранить бдительность, но ветер слишком громко шумит в ржавых трубах, слишком быстро он снует в пустых помещениях с разбитыми окнами и осколком желтой луны на полу — ветер-оппортунист, он всегда нас стороне сильного. И тьма вокруг все плотнее набивается невидимыми, абсурдными существами… Ты проезжаешь мимо на поезде — и можешь больше никогда в жизни не встретить их на своем пути, но в память навсегда врежется этот фонарь, эта пустошь, это одиночество и тревога, эти мириады невидимых, но все же до абсурдности реальных чудищ…

И я вдруг добровольно пробиваю свою стену, с разбегу прыгаю в этот безумный мир — мир, от которого с таким трудом отгородилась, надеясь, давая себе клятву ни при каких обстоятельствах не заглядывать туда больше. Но я не могла оставить ее там одну.

Пока ничего не происходит, но я-то знаю: процесс пошел, и его уже не остановить.

Ника вдруг становится совсем серьезной, она внимательно смотрит на меня, словно не веря, что я действительно добровольно присоединилась к ней, присоединилась к ее страданиям, решилась разделить с ней этот мир абсурда и пустоты. Взгляд ее становится все пристальней, с каким-то ожесточением он вгрызается в меня и спрашивает: зачем? Зачем? Что ты наделала?!

А я пока не думаю о том, как опрометчив этот шаг, — но вижу, как ей страшно за меня, как укоряет она себя за то, что дала повод пожалеть себя и будто бы спровоцировала мой необдуманный поступок. Вижу, как дорога я ей. И все остальное не имеет для меня ни малейшего значения. Я смотрю в опушенные черными лилиями туманные глаза и почти не дышу. В них нежность и теплота — мягкая, вечная, искренняя — и вот я уже совсем спокойна. Мы разделим тяжесть этого мира на двоих — выдержим, обязательно выдержим.

Да, я видела, как Марго спокойным, ко всему привычным взглядом таращилась на меня через свои тарелки, пока на моем лице беспричинный для нее смех сменялся глубокой, замурованной в самых потайных пещерах души задумчивостью, потом отчаянием, которое, в свою очередь, смывали слезы, — я все видела. Но мне плевать. Я даже знаю, что наши «беседы» она записывает — с согласия моих родителей. Ну и что? Она пока применяет «выжидательную тактику» — жди, как же!

— До свиданья, Верочка. Не забудьте, в понедельник! Да, да, до свиданья.

Светофор загорается зеленым светом — и толпа людей с противоположной стороны дороги начинает стремительно приближаться ко мне. Навстречу ей из-за моей спины движется точно такая же толпа. Иногда они пихают меня, и я безвольно дергаюсь, потом тело само принимает прежнее положение — и снова я стою посередине тротуара и смотрю, как две толпы сливаются в одну, между ними происходит какое-то взаимодействие, затем эта масса опять двоится, и опять навстречу мне идет толпа, и опять меня пихают, и опять я поддаюсь, и опять я стою одна посередине тротуара. Зеленый свет подмигивает мне и исчезает в черной дыре, вместо него нахально таращится желтый глаз, но внезапно вспыхнувшее закатное солнце заставляет его спрятаться обратно в свою нору.