Апрельский туман

Что происходило здесь днем, не знаю — слава богу, в это время я сидела на лекциях, снедаемая чудовищной ревностью, и ненавистью, и болью, и испепеляющим чувством несправедливости, с которым ничего нельзя сделать. Потом приходила домой — и поутихнувшие было по дороге сюда чувства, возрождались, как феникс из пепла, и снова зияла красной пропастью слегка затянувшаяся рана в душе.

— Ах ты мой холосенький! Ты моя зайка! Умница, какие глазки умнинькие-е-е!

Цмок, цмок, цмок.

— А почему зайчик ничего не покушал?

— Ну что ты де-елае-ешь? Ню чьто ти де-е-елаи-ишь? А-а-а-ха-ыг-ыг…

Стоя на одной ноге в темной прихожей, я до крови щипаю себя за щеку, чтобы не разрыдаться. Впервые в жизни я почувствовала себя брошенной игрушкой — и впервые задумалась над очевидным сходством между мной и этой собакой. Ведь и родители меня обожали, нянчились со мной, потакали во всем — а я отталкивала их, и чем больше они проявляли свою любовь, тем острее я ощущала отсутствие каких-либо чувств по отношению к ним. Более того, точно так же, как эта бессловесная тварь, я презирала их за то, как они прожили свою жизнь, за то, что они слепо подчинялись мне — существу, неизмеримо более слабому и недостойному, чем они. За то, как просто и непосредственно они воспринимали жизнь, как любили и верили, не задумываясь, не осознавая, что за этими чувствами стоят глубинные психологические механизмы. И я точно знала, что они любят меня не просто так, а верят своему Учителю не потому, что ему открылась божественная истина, а потому что им нужно утешение, нужна опора, нужна надежда. Я презирала их, а втайне завидовала самой черной завистью — потому что я так жить уже не могла, потому что я уже не могла ни полюбить кого-либо, ни верить во что-либо.

Потом злоба и ревность исчезают, а на смену им вкрадчиво, как туман, приплывает щемящее чувство ностальгии по чему-то, чего уже не вернуть никогда. Я почти вижу, как в соседней богато убранной комнате сидит на корточках Леда и поет однообразные дифирамбы тупой жирной скотине. Такая независимая, такая своенравная, такая гордая совсем недавно, теперь она полностью (и с радостью, о ужас!) подчинила свою волю прихотям и капризам маленького тупого существа. Конечно, для нее это было не просто животное, а своего рода заместитель Максима, живое напоминание о нем. Но одно дело понимать это, и совсем другое — подчинить свои чувства логическим выводам.

Спасибо, что есть Уитмен:

Моим врагам не одолеть меня — за честь свою

пред ними я спокоен.

Но те, кого люблю я безоглядно, — мой Бог!

я целиком в их власти!

Я, Господи! — открыт со всех сторон, беспомощен, бессилен!

Презреннейший, я им стелюсь под ноги пылью…

Когда приходит уставшая и злая сестра, она почти с порога начинает едко комментировать Ледины сюсюканья, недвусмысленно намекая на «запоздалый материнский инстинкт» и что-то про сублимацию. Но Леда пропускает все язвительные, насмешливые слова мимо ушей, а раньше бы она спуску не дала. Сидит себе, растрепанная, резко поглупевшая и подурневшая, и ластится к пуделю, и сулит ему самые нелепые, но, на ее взгляд, привлекательные для собаки блюда — лишь бы он дал себя погладить и не огрызнулся. Кто бы мог представить себе еще недавно Леду в 6 часов утра, еле умытую, непричесанную, ненакрашенную, кое-как одетую, выгуливающую «своего ненаглядного малыша» среди толпы служащих, ползущих на свою убогую работу?! Мне становится невыносимо больно от уродливой абсурдности этой ситуации, и досадно за Ледину безвольность, и стыдно за жестокость, извращенно-женскую жестокость сестры.

Стоя перед зеркалом, я пытаюсь отождествить себя с лицом напротив. Не могу. Бывают такие состояния, когда самые простые и понятные явления, слова, предметы, понятия вдруг становятся хуже китайской грамоты. Так, даже самый талантливый музыкант иногда может ни с того ни с сего остановиться посреди концерта — и все, как отрезало. Такое ощущение, будто он впервые видит инструмент и не знает, с какой стороны к нему подойти. Точно так же я не могу узнать свое лицо.

Оторвавшись от мрачной физиономии напротив, мой взгляд случайно падает на три зубные щетки в миниатюрном стаканчике. Словно хатифнатты, они, безмолвные, одинокие и бесконечно чужие окружающему их миру, стоят, тесно прижавшись друг к другу и нежно соприкасаясь поникшими головами. И мысль о том, что наши щетки так близки, а мы вдруг оказались совершенно чужими людьми, наполняет мое сердце острой, невыносимой горечью, и чужое лицо в зеркале, исказившись, начинает бесслезно плакать. Его щеки сухи и неподвижны, но в глазах, там, где остается единственное незащищенное маской место и откуда начинается длинный извилистый путь, ведущий к душе, я вижу горькие слезы и слышу отчаянные стоны. А здесь я не имею права плакать. Здесь я не я. Собой я смогу стать в моем маленьком логове.