Апрельский туман

Я же могу сейчас полностью восстановить в памяти свое тогдашнее состояние — и убедиться: все это было театральной бутафорией, игрой, завесой пестрой и разноликой, которую я набросила на всепоглощающую пустоту.

Я могу обмануть себя, чтобы не презирать так жестоко свою трусость, чтобы хоть как-то ослабить хватку стыда, — и сказать, доверительно-пафосно понизив голос, что-то вроде: «Как я выделила ее из массы ничем не отличающихся друг от друга лиц? Не могу сказать, что это произошло в какой-то определенный момент, как в фильме, — раз, и что-то переклинило в голове главного героя, и он понял, что искал ее всю жизнь! В смысле, не голову искал, а девушку — ну, вы знаете, какие они обычно бывают. Мм, э-э, ну как, то есть понимаете, я хочу сказать, такая ерунда бывает либо в фильме, либо среди одноклеточных организмов. То есть в тот первый день я, конечно, обратила на нее внимание, но это был мимолетный всплеск интереса — словно очень красивое лицо, выхваченное из толпы в метро, а затем вновь погрузившееся в пеструю массу людей».

Ты смеешься? А мне так стыдно, что не знаю, куда спрятать лицо… Я такая дешевка, прости меня, пожалуйста, я пустышка, почему ты все еще со мной?..

…В тот день, когда я нашла в себе мужество признать, что Леды в моей жизни не только не будет больше ни-ко-гда, но и не было ни одной секунды, а все, на что я надеялась, во что почти верила; все, что так красиво нарисовало мое воображение, было не более чем самообманом, отчаянным рывком за спасительной соломинкой тонущего человека (который знает: соломинка — это лишь плод его обезумевшего от страха воображения)… В тот день, когда я осмелилась впустить в себя понимание этого, произошло нечто, что заставило меня плюнуть на заботу о своей психике, вообще на себя — плюнуть, ослабить удушливый корсет, отпустить поводья. И первым побуждением моего освобожденного сознания было взглянуть на свою соседку, на ту странную девочку с серыми глазами — но ее не оказалось на привычном месте. Я вспыхнула — вдруг кто заметил? — вспыхнула еще больше и отвернулась. Потом снова посмотрела на то место, где она должна была быть, и почувствовала досаду, потом пыталась сдержать поток подступивших воспоминаний — и не смогла. Все вспомнила — и взгляд тот, и свой страх, и подло-томительную надежду, и одиночество.

На следующий день пришла пораньше — ее снова не было. На переменах дежурила у окна, высматривала: не появится ли?

На последней перемене она появилась.

Глупо улыбаясь, я наблюдаю, как девочка… зовут ее как-то странно… Ника, кажется. Да, Ника. Где-то неделю назад кто-то назвал это имя, а я обернулась неизвестно почему — обычно я подавляю в себе все порывы праздного любопытства, так свойственного человеку… А сейчас стою и, испытывая смешанное чувство подозрения, сомнения, удивления и интереса, наблюдаю, как эта Ника без малейшего намека на позерство или, упаси Бог, подхалимства, несет клунки нашего развалюшки-доцента — и делает это так просто, что у всех «зрителей» складывается впечатление, будто так и должен поступать каждый нормальный человек.

Наблюдая эту странную картину, я смутно начала припоминать, что и раньше Ника совершала поступки, резко выделявшие ее на фоне остальных. И тут же ехидным воздушным змеем в голове пролетела мысль о Леде: как я могла в то время обращать внимание на что-нибудь, когда все мои усилия были направлены именно на то, чтобы образ Леды заполнил собой все мое сознание, чтобы ее нежная, неземная красота обвилась вокруг моей Стены таким теплым и плотным кольцом, чтобы ничто из внешнего мира не могло проникнуть внутрь? Эх…

* * *