Апрельский туман

Лежа на кровати, зарывшись с головой в мокрую подушку, я пытаюсь отрешиться от эмоций и подключить разум. Это мне удается, потому что эмоции уже успели трансформироваться в привычную опустошенность (да не посетит никогда вас эта страшная гостья!) и мысли снова льются широким, непрерывным потоком в мою голову. Да, наверное, больше всего меня убивает то разочарование, которое снова появилось на пороге моего дома, которое всю жизнь преследовало меня — неустанно, неотступно, без сна и отдыха, словно обезумевший от голода волк. И вот он снова меня настиг, и скребется, и скулит под дверью. А я даже не пробую что-либо предпринять, — все бесполезно, его уже не прогнать, он все равно найдет лазейку…

Все остальное — унижение, пренебрежение, неблагодарность — я могу стерпеть, простить, забыть, наполнить фальшивым смыслом. Но разочарование… это самое худшее, что может совершить человек по отношению к своему двуногому брату. Разочарование — в прямом смысле этого слова — конец очарованию, конец мечте, конец обману. И моя привязанность к Леде была абсолютно искусственной, беспочвенной, симулякром, самообманом. Нас ничего не связывало и не могло связывать. Я хотела подарить ей свою душу, но и это было обманом. Просто, одурев от одиночества и пустоты, от разрушающих мыслей и ассоциаций, я судорожно искала кого-нибудь, с кем могла поделиться всем этим мусором, на кого могла бы спихнуть всю эту дрянь. Мне было плевать на ее внутренний мир, на ее горести и радости… Я только обманывала себя, полагая, что готова полностью подчиниться ее воле, ее привычкам, ее взглядам. Это был просто примитивный инстинкт самосохранения. Даже в минуту моего самого большого унижения для меня продолжала существовать только я.

И из чего, по сути, родился этот светлый, облаченный в ложь образ? — только теперь я вспомнила! — из мыла! Да, из чертова мыла! Ей кто-то привозил дорогое мыло из-за границы. Но его ценность, вернее, бесценность была не в дороговизне, не в тонком, ненавязчивом, навевающем мысли о роскоши аромате, и даже не в том, что на нем оставалась частица Лединого тела. Оно не вызывало во мне никаких ассоциаций — и в этом крылась моя детская, патологическая привязанность к Леде как к проектору чего-то нового, что деликатно входило в меня и оставляло все на своих местах, словно кот, плавно лавирующий меж хрупких и бесценных сосудов. Моя Венера была рождена не из морской, а из мыльной пены…

Болезненная восприимчивость, до предела обостренная во мне в то время, послужила причиной тому, что я была человеком без иммунитета, человеком с душой, пораженной СПИДом, — и любое незначительное явление этого мира грозило мне страшными, почти физическими страданиями. При одной мысли о прикосновении к мылу во мне поднималась удушливая, сметающая все на своем пути волна чего-то, чему нет названия, но что превращает человека в потенциального самоубийцу. Этот запах, источаемый крохотным, ничтожным предметом ненатурального цвета, способен был перевернуть все мое существо. Каждый из десятков этих запахов — от морских водорослей до приторного меда с молоком, от мещанского алоэ до напыщенной розы, от шарлатанской ромашки до тошнотворных цитрусовых — врывался в меня, как неуправляемая, несущая разрушение стихия, разносил все мое спокойствие, раздирал в клочья тщедушную цельность мою, загребал в грубые ладони тонконогую гармонию и забрасывал ее в холодную, звенящую пустоту.

И ничего этого не вызывало Ледино мыло. Равнодушное и пустое, как она сама, оно держало все свои недостатки при себе, обнаруживая лишь самое лучшее, в данном случае — ничего. А лучше этого для меня ничего нет.

Слившийся в монотонный, словно древние языческие напевы, гул, до меня доносится бессвязный звук Лединого голоса. И все же обостренным болезненной ревностью слухом я улавливаю отдельные слова:

— Ну, зайчик… а? да?.. ай, какой нехороший!.. А кто принесет маме туфельку?.. а-а! Ты хочешь гуля-я-ять?! Малыш хочет гуля-я-ять! Пойдем-пойде-е-ем! Покажешь всем, какой ты краси-ивый! Да? Да?! ДА-а-а!

Перед глазами возникает печальная, но уже бесконечно далекая от меня картина Лединого унижения и деспотизма маленького, ничтожного создания. И мне уже не больно — я уже непричастна к этой истории. Вот еще один пассажир сошел с пустого поезда на такую же пустую станцию. И снова перед моими глазами закрываются двери с надписью «Не надеяться!», и снова поезд уносит меня в темную неизвестность, — пустой, никем не управляемый, с выбитыми от моих воплей стеклами. И где она будет — следующая станция? И стоит ли вообще останавливаться?..

* * *

Погоди, погоди, дай вспомнить. Разве так все было? Разве я могла так долго жить без тебя, разве могла так долго быть слепой? Не могу поверить. Все, что я тогда испытывала — тревогу и отчаяние, одиночество и убежденность в том, что даже простое спокойствие, не говоря уже про счастье, невозможно по определению — разве все эти чувства были настоящими?