Апрельский туман

Я бегу, поскальзываюсь на снегу, падаю, снова бегу, несусь, взлетаю, я уже всем сердцем, всей душой там, за горой, вместе с чайками, с добродушным китом, с огромным морем и дурашливыми лучами незлобивого солнца. Там, где не нужен воздух, не нужно тело, где все так просто, где кончается царство мыслей — и начинаюсь я.

И вот до горы остались считаные шаги, но я вдруг резко останавливаюсь, словно наткнувшись на невидимую стену. Пронзительный ледяной ветер, срывая кожу на моих ушах, наполняет оглушительным свистом опустевший сад. Совесть все-таки нашла лазейку, и я знаю, что на этот раз она не отступит.

Да, всю жизнь я прожила для себя одной, для себя любимой, для себя бесценной и уникальной, — а сегодня я буду Человеком. Сегодня я первый раз забуду про себя.

Я оборачиваюсь… и падаю. «Средь необозримо унылой равнины снежинки от глины едва… средь необозримо…»

Надо мной склонились участливые лица, они открывают рты и, улыбаясь мне, словно маленькому неразумному ребенку, что-то говорят. Я ничего не слышу. Повторяя, как скороговорку, те слова, в неизъяснимой тревоге озираюсь по сторонам, а они хотят заслонить от меня что-то, но я и так знаю, что они хотят от меня заслонить. И я слышу свой животный рев, вижу свои руки, цепляющиеся за их выглаженные брюки, чувствую, как ломаются мои ногти, в остервенелом отчаянии хватающие их костлявые ноги. Осколки стекла, зеленая шапочка — и маленький ключик, тот, которым кузнечик отпер калитку!

Теперь я спокойна. Теперь я знаю, что делать. Слабо и виновато улыбаясь, словно нашаливший ребенок, я думаю только об одном: доползти, доползти до маленького ключика — и упасть в большой серый город…

* * *

Чем ближе она подходила к концу своего рассказа, тем сильнее я чувствовала, как пружина в моей груди становилась все слабее и слабее. В конце концов, к моему величайшему стыду, к посрамлению моего высокомерия, на сердце стало как-то непривычно легко и свободно, а то, что раньше его сжимало, теперь застряло в горле, потом и вовсе вышло — оставив на щеках две теплые, соленые на вкус полосы.

Осознав всю унизительность своего вида, я метнула на Нику подозрительный взгляд, ожидая (и почти надеясь?) обнаружить ее красивые губы искривленными в презрительной усмешке. Но самое большое заблуждение человека заключается в том, что он судит о других людях по себе. Вместо предполагаемой насмешки я увидела излучающие какое-то неземное счастье глаза, которые пронзали меня насквозь и устремлялись дальше — в те дали, куда мне и мне подобным был заказан путь. Показалось даже, что конец сна Ника не рассказала — он каким-то непостижимым образом сам очутился в моей голове вместе с ее взглядом. Господи, до сих пор не могу понять, зачем ты мне его рассказала?! Я не могу быть такой, как раньше. Я окончательно запуталась, я НИЧЕГО не знаю, я ничего не понимаю.

Я выбежала в коридор. Мой организм успел отреагировать на внезапную перемену, и теперь вместо невероятной легкости и спокойствия в сердце появилась и стремительно расползалась обычная давящая пустота, только раз в десять тяжелее. Словно затравленный зверь, лихорадочно ищущий убежище от своих преследователей, я пыталась сообразить, куда спрятаться от этой непосильной даже для меня тяжести. Мне нужно было место, где я могла бы сосредоточиться, проанализировать, разложить по полочкам то, что происходило у меня в душе, — единственный способ, которым я спасалась раньше в подобных ситуациях. Таким местом была моя Комната. Маленькое замкнутое пространство, убежище, в котором я добровольно запирала себя, чтобы уберечься от внешнего мира. Закрытые двери, закрытые окна, задернутые шторы — так я оставалась наедине со своими неусыпными мучительницами-мыслями, так я оказывалась окруженной со всех сторон своими смертельными врагами, но зато теперь они были отрезаны от внешнего мира, из которого бесконечно черпали новые средства для истязания моей души. Так когда-то в светлой, детски жизнерадостной Греции Геракл не давал Антею касаться прибавляющей ему силы Земли.

С ними одними я справлюсь, но то новое, что вторглось в мою душу после Никиного сна, было слишком сильно, слишком ярко, слишком необычно, оно разрушило стену отчуждения, и теперь моя душа стала голой и слабой, и… все видели, какой нежной и уязвимой она оказалась на самом деле. Во всяком случае, у меня сложилось твердое ощущение, что так все и было.