Апрельский туман

И враз исчезло всякое напряжение и неловкость — наконец они оба смогли говорить на действительно интересующие их темы: о том, что в Известном оркестре платят до смешного мало, что В. отгрохал себе шикарную дачу — хотя он всего-навсего «вонючий тромбонишка», а Л. выгодно женился на дочери мясного короля…

* * *

Когда в отношениях с Ледой были расставлены все точки над «i», мы снова сблизились с сестрой. Она, казалось, забыла все наши разногласия и стала воспринимать меня как «понимающего» и, главное, морально устойчивого и надежного товарища. Слегка смущала, правда, возлагавшаяся на меня ответственность, но в общем я была не против нашего сближения. По крайней мере, это помогало заполнять бесконечно длинный отрезок времени между расставанием с Никой и сном.

Теперь, приползая вечером домой, она тянула меня на кухню и с упоением начинала рассказывать о своей работе в офисе. Ее возбужденная речь проносится мимо моих ушей, почти не задевая сознания, и все-таки какое-то непонятно тяжелое чувство сжимает мне сердце. Видя взволнованное, оживленное лицо сестры, блеск в ее бесконечно уставших глазах, я вспоминаю те далекие времена, когда мы сидели по вечерам в темной комнате (специально не включая свет, чтобы не исчезло ощущение таинственности и доверия) и мечтали о будущем. И плакали, горько, навзрыд, безутешно, по-детски обнявшись, читая «Шум и ярость». И не разговаривали еще два дня, боясь увидеть болезненное, противопоказанное «нормальному» мироощущению чувство в глазах друг друга. А потом, не удержавшись, говорили много, шумно, взволнованно, и опять плакали…

Словно это было вчера, я отчетливо помню презрительно-испуганное лицо сестры, обличающей убожество современного общества и особенно его отвратительного отпрыска — офиса.

— Вера, общество — это враг номер один. Оно засасывает человека, особенно творческую личность, дробит его своими мелкими гнилыми зубками, пережевывает, лишая индивидуальности, а затем выплевывает — и теперь это уже не свободная личность, а тупой, удобный винтик…

С блеском негодования в умных глазах, сжимая готовые к борьбе кулаки, она рассказывала мне про учение Ральфа Эмерсона, где говорилось, что общество состоит с серым кардиналом в заговоре против личности, что человек — не безвольная живая машина, а канал, ведущий к Сверхдуше… Я с гордостью и надеждой слушала эту воодушевленную речь и была непоколебимо уверена, что кого-кого, а ее эта гнилостная трясина уж точно никогда не засосет.

Но ее засосало. Ей кажется, что ничего не изменилось, что в любой момент она сбросит с себя непрочные цепи офисной кабалы и начнет рисовать — по-настоящему, как в детстве, — легко и талантливо, когда, глядя на ее картины, жизнь казалась красивее и чище… А для занятия любимым делом нужны деньги. Деньги.

Пристально всматриваюсь в ее спокойное и уверенное лицо: кажется, она действительно свято верит, что все надежды легко реанимировать. А я думаю, как страшно станет ей однажды, лет через десять (она, конечно, все еще будет работать в этой пустой огромной комнате с кондиционерами), — как страшно, как невыносимо больно будет сестре обнаружить, что она разменяла свой талант, что Офис победил ее и проглотил, а она даже не заметила; и рада бы начать рисовать — а уже не может…

Но тягостное ощущение в груди медленно рассеивается, и я уже ничего не чувствую — ни тоски, ни негодования, ни жалости… Недавно, воровски прячась по углам и вздрагивая от звука хлопнувшей двери, перечитала те самые строки, над которыми мы тогда так горько плакали. И ничего не почувствовала… И сколько было и будет таких, как мы — выродившихся детей? — не перечесть.

* * *

Иногда Леда по старинке приглашает меня на свой балкон покурить. Я вспоминаю, как когда-то пыталась найти общую тему для разговора, переживала, когда найти ее не представлялось никакой возможности или когда она была до того тупой и уродливой, что от неловкости хотелось провалиться сквозь землю. Мне казалось странным, что, несмотря на нескрываемую вражду между ней и сестрой, мы продолжаем жить в Лединой квартире почти бесплатно, и я подсознательно взяла на себя роль миротворца, от которого зависело наше проживание здесь. Теперь все иначе.

Теперь абсолютно наплевать на то, что подумает обо мне Леда. Я поняла наконец, что от меня ничего не зависит, что это просто игра, что Леде будет невыносимо скучно без постоянного напряжения в доме, а сестра, уйдя отсюда, потеряет мотивацию для трудоголизма, потеряет ориентир для безостановочного движения в никуда. Теперь я равнодушно слушаю болтовню о том, какая она несчастная и какая сестра завистливая вредина.