Апрельский туман

…Вот и сейчас она скребется остренькими коготками в мою дверь, а мне так паршиво, что хочется послать ее куда подальше и никогда больше не слышать этого скрипучего голоса. Но потом меня посещает благоразумное соображение, что всех не пошлешь, и я молча киваю головой, увидев ее цветущую мордочку в дверном проеме. Наверняка произошло нечто экстраординарное, раз она так лыбится. Через две минуты мы стоим на заваленном всякой ерундой балконе и курим дорогущие Ледины сигареты. Ей не терпится что-то рассказать мне, но я нарочно делаю вид, что не замечаю ее терзаний, и, останавливаемая моим равнодушием, она все никак не может начать. В таком молчании мы скуриваем по полсигареты, когда Леда наконец решается поведать мне свою тайну.

«Тайной» оказывается пошлейшая реальность: родители решили подарить ей на 25-летие крутую машину — такую крутую, что я даже марки такой не знаю. Но это секрет, его никто не должен знать до поры. Я обещаю его хранить? Мне хочется нагрубить ей, довести до слез или еще лучше — до истерики, презрительно смерить взглядом и сказать, что меня уже даже не тошнит от ее плебейских интересов — мне просто все равно, и ровно через минуту я забуду, в чем заключалась ее бесценная тайна.

Но мое раздражение быстро утихает, сменяясь отстраненным удивлением: как все-таки мало я знаю людей. Еще недавно Леда казалась мне такой утонченной, такой рафинированной, такой возвышенной, и вот теперь она с вытаращенными глазами размахивает руками, пытаясь изобразить, как Максим учил ее водить машину, и восхищаясь тем, как все у него получается легко и красиво.

Я сижу на кровати и пытаюсь что-то читать, но вот уже полчаса книга остается раскрытой на одной странице, а я все думаю о совершенно ненужных вещах, о вещах, которые менее всего достойны, чтобы о них думали. Мне вдруг начало казаться, что это я во всем виновата, что не нужно было так много приписывать Леде, и тогда теперь не презирала бы ее так сильно, так люто, с таким надрывом.

Только сейчас обнаружила, до чего я очерствела! До чего зациклилась на себе, на своих миражах, на своих бесплодных размышлениях и перестала видеть то, что происходит вокруг! А ведь когда-то я очень любила животных. Причем любила не так, как ребенок, который по детской наивности мечтает собрать всех животных в питомник и сражаться со злыми ловцами собак! При этом может забыть покормить своего единственного кота, но это такие мелочи в сравнении с вселенским размахом его планов! У меня все было по-другому. Питомник, конечно, тоже был какое-то время мечтой номер один, но все же моя мысль переступала этот предел и шла дальше. Туда, где множество несчастных животных, которым нужно помочь, — конечно же, этим местом был Океан. Неважно какой. Я точно знала, что он похож на море — а что может быть чудеснее моря?

Господи, как же так получилось, что волшебное слово «океан» уже не вызывает волнительной тяги в груди, а мечта стать доктором Айболитом № 2 кажется тупой и убогой? За что все это?!

И вот теперь в комнату радостно вбегает Ледин пудель и осторожно, как бы невзначай, кладет морду мне на кровать. А я, не обращая ни малейшего внимания на то, как он терпеливо дожидается моего внимания, на щемяще преданные глаза, на хвост-моторчик, отпихиваю его ногой, грубо и как-то по-хамски. Он ничуть не обижается — он уже привык к такому обращению с моей стороны. А меня вдруг обухом по голове ударяет страшная правда: животное ПРИВЫКЛО к моему хамскому обращению, к моей неприязни, к моему отвращению. А почему? Потому что я презираю их взаимоотношения с хозяйкой! Бред! Мне так знакомо это чувство стыда и неловкости перед живым существом. С точностью могу воспроизвести в памяти это чувство: сначала долго смотрю на то место, где только что стоял пес, и медленно, тяжело внутри меня поднимается обжигающая волна печали. Сердце сжимается от ее прикосновения, брови складываются домиком с глубокой трещиной посередине. И острое чувство презрения к себе, к жестокому и эгоцентричному человеку, железной рукой вцепляется мне в горло.

…Воспроизвести могу, а почувствовать — уже нет. Никакого презрения, никакой волны — пусто и никак.

Не дожидаясь, пока запущу в него тапкой, пес покорно трусит обратно в Ледину комнату, а я снова вспоминаю, какой гадиной почувствовала бы себя раньше, случись мне хоть взглядом обидеть животное. Тут же вскочила бы, прижала его к себе, погладила, почесала за ушком и произнесла целую извинительную речь с ноющим сердцем и портретом Чехова перед глазами.

Но ведь это все ложь! Это мир, со всей своей уродливостью, несправедливостью, избытком бед, нищеты и болезней, — именно он заставил меня окопаться в выгребной яме и дышать исключительно углекислым газом собственных разложившихся мыслей.