Апрельский туман

В мучительных колебаниях проходят еще два часа, в течение которых объем скуренного превышает недельную норму. Как результат этого плодотворного времяпрепровождения на свет появляется невиданный доселе перл поэтического мастерства — гениальный в своей лаконичности афоризм: «Суетится древняя планета». Минут пять я тупо смотрю в монитор, тщетно пытаясь понять, что же собиралась выразить этой фразой, а главное, как «достойно» развить столь глубоко философскую мысль. В конце концов стряхиваю с себя оцепенение, понимаю, что этой фразой не хотела сказать абсолютно ничего, стираю ее, за десять минут пишу примитивное стихотворение (из тех, которые обычно подростки выкладывают в своих ЖЖ) и отправляю нашему заву по культурной части. Потом иду мыть посуду, и рогалик на дне утятницы уже ни о чем мне не поет. Равнодушно я соскабливаю его обратной стороной губки и выключаю свет.

* * *

Ника не появлялась, и мне становилось все паршивее, все больше казалось: то, что я считала родством душ, было всего-навсего очередным самообманом. Я начала с каким-то ожесточением ходить на все пары, включая необязательные дополнительные занятия, факультативы по выбору и физкультуру.

Непрестанная внутренняя тревога и отсутствие какого бы то ни было интереса к окружающему миру расслоили мое сознание, словно торт, на множество миров, не имеющих между собой ничего общего и тем не менее одновременно сосуществующих в моей голове. Теперь, сидя на лекции, я в то же время брела по каким-то кушерям и пустырям или плутала в лабиринте изумрудных, тонущих в густом сумеречном тумане кипарисов. Или беседовала с какими-то людьми. Или слушала скрипичный концерт. Иногда я делала все это одновременно.

Выхваченные из жизни образы постоянно пополняли гнетущее богатство моих внутренних декораций, и слоеный пирог становился все толще, все выше; все труднее было отряхнуться от его завораживающего многообразия и пробраться сквозь толщу слоев к поверхности, или хотя бы вспомнить, что это всего-навсего слоеный пирог. Но так, по крайней мере, приглушается острая тоска по Нике — и я не особенно стремлюсь освободиться от этого удушливого, слоеного, обезболивающего дурмана в моей голове.

* * *

Ее все нет и нет, нет и нет. Я сижу одна. И если не сижу на дне слоеного пирога, то, разлегшись на парте, созерцаю ее место. Ничего не вспоминаю, ни о чем не думаю — просто смотрю и упиваюсь томительной, затопившей весь мир тоской. Иногда захлебываюсь и иду домой. Иногда ко мне подсаживается наша староста — конечно, без приглашения, но я не протестую — тот факт, что физически на Никином стуле кто-то сидит, меня мало волнует. Все свои гештальты я ношу с собой, — а у мира руки слишком коротки, чтобы добраться до них.

Изредка, прорвавшись в действительность, я обращаю внимание на свою суррогатную соседку. Заметив проблеск интереса в моих глазах, староста сразу начинает о чем-то рассказывать — не особо, впрочем, претендуя на мое внимание. Я вяло гадаю: чего она от меня хочет? Потом пытаюсь восстановить в памяти то, что я когда-то о ней знала. Помню, было в ней какое-то противоречие. Какое?.. Золотой крестик туда-сюда болтается вслед за ее гиперактивной жестикуляцией. Вспомнила!

Ника как-то раз обратила мое внимание на старосту и сказала, что она — потрясающая девушка.

— Потрясающая?.. Почему?

— Она неправдоподобно прочно стоит на земле, на редкость тверда в своей жизненной позиции, но это не мешает ей быть одной из активнейших прихожанок православной церкви.

Я подумала, что в наше время это скорее правило, чем исключение, но промолчала. Накануне у Ники снова случился приступ, и меньше всего на свете я бы хотела необдуманным ответом поднять со дна всю ту муть, которая только-только улеглась. В такие минуты лучше, чтобы ответ был идеально гладким, мягким, без зазубринки, без малейшей шероховатости, — чтобы за него не могла зацепиться никакая ассоциация, никакая гадость. Если найти такой ответ не представлялось никакой возможности, я предпочитала вовсе не отвечать.

Теперь я стала по-новому смотреть на прагматичную верующую старосту. Теперь она косвенно напоминала мне о Нике — в моих глазах это было огромное достоинство и даже заслуга.

Староста почувствовала перемену и осмелела. Эти верующие всегда безошибочно чуют свою потенциальную жертву. Особенно современные. Однажды после пар она подошла ко мне (на что, между прочим, осмеливались немногие) и коротко сказала: «Пошли». К этому моменту я докуривала четвертую сигарету подряд и, уставившись остекленевшим взглядом в зловеще-багровое закатное небо, пыталась найти хоть что-то в своей жизни, что могло бы меня убедить продолжать ее. Впереди была бесконечная череда одинаковых дней — без смысла, без надежды на что-то хорошее, без Ники, сомнение в существовании которой все ожесточеннее въедалось в мой воспаленный мозг. А что будет дальше? Дальше все будет только хуже и сложнее.