Апрельский туман

Гибкое мерцающее тело оранжевых аллей ускользает за горизонт, туман судорожно цепляется за огненный хвост, и последний раз мелькает за излучиной темнеющей реки. Темнота подбирается со всех сторон сразу, холмы, лавки, деревья-иноки тонут в черном водовороте, ветры угодливо стелются перед мрачной госпожой в надежде, что она пощадит их. Но все напрасно: Пустоте никто не нужен — и ветры исчезают в бездонной пасти. Я стою около холмика с грушкой — застывшая, отупевшая, не пуская в себя осознание того, что Ники больше никогда не будет со мной. И вдруг, обезумев от страшной боли отчаяния, вскарабкиваюсь на холм, судорожно сдираю с себя пальто и кутаю испуганное, дрожащее деревце. Обняв ее, прижавшись к колючим веточкам, чувствуя сквозь тонкую ткань, как бьется ее сердце, я спокойно смотрю в мертвые глаза несущейся к нам пустоте, и нет ничего в моей душе, кроме желания во что бы то ни стало исчезнуть бок о бок с нашей грушкой.

…Звук хлопающей двери вырывает меня из пустоты и зашвыривает в узкий проход между пыльными полками, пропитанными человеческими страданиями. Вместе с благодарностью в меня возвращается волчья настороженность и готовность в любой момент держать удар. Я бросаю на библиотекаршу испытующий взгляд и по ее оживлению, мягкой улыбке и кокетливо прищуренным глазам понимаю, что вошел представитель мужского пола.

Он что-то басит не самым любезным тоном — и весь зал наполняется мерзким запахом проснувшейся в библиотекарше самки. Сейчас она обязательно постарается как-нибудь унизить меня, — чтобы самоутвердиться, чтобы придать веса своей анорексичной персоне.

Давай, давай, говори, ну же!!

Вздыхает — фальшиво, притворно, приторно, с расчетом на зрителя: «Девушка, наверное, надо ставить журналы так, как они стояли до вас! Ведь кто-то еще захочет посмотреть их — и как он найдет нужный номер?!»

Кто «кто-то» — это кривоногий прыщавый педант?

И все же мне немного жаль эту женщину. Чтобы не омрачать своим угрюмым видом присутствие молодого человека, я иду копировать статью.

Зал с ксероксом. Стена — сплошное окно. Депо за окном похоже на ипподром.

Мы стоим на рельсах, и осеннее солнце тонет в ее туманных глазах, распушает золотые кончики ресниц, мягкий ветерок волнует чуть отросшие шоколадные пряди, баюкает мое измученное сердце. Спокойный, нежный, как утренняя морская волна, голос наносит мне бесчисленные раны — и тут же исцеляет их.

— Звуки… Господи, как мы можем быть нормальными, если нас окружают дисгармоничные звуки?! Чем больше город, тем больше в нем людей с отклонениями в психике. И не только из-за непрерывного стресса, суеты, толкотни, потоков информации и страха оказаться не у дел. Вера, из-за звуков. Фальшивые, они все фальшивые.

— В троллейбусе — аккорды, требующие срочного разрешения, но так и не получающие его, — и в крошечном пространстве между людскими телами витает все нарастающая тревожность и напряженность. Все технические приборы, машины, устройства обладают набором звуков — и, как правило, это либо нечистые тона, либо бемоли, либо неблагозвучные сочетания тонов. Ксероксы, компьютеры, пылесосы, микроволновки, вся эта гудящая, вибрирующая какофония, от которой не избавиться, не скрыться …И тишина, нездоровая, давящая, от которой стучит в голове, — тишина природы за городом, которую мы не можем вынести.

…Где-то слева от нас бесшумно проезжает состав вагонов метро, мы провожаем его мысленным взором — глаза наши не отрываются друг от друга. Плавно, неспешно он спускается в тоннель, последний вагон со сплошь ржавым, скрипучим фонарем исчезает в темноте. Мы сидим на месте машиниста, и серебряной полосатой лентой стелется перед нами железнодорожное полотно. Мы проносимся мимо пустынных, сумрачных станций. Они больше похожи на пещеры — сталактиты и сталагмиты давно заменили здесь людей. И жизнерадостный, жадный до всего нового свет от фар локомотива равнодушно скользит по причудливым изгибам. Потом поезд выскакивает на поверхность, несется все вперед и вперед, по холмам и низинам, по лугам и долинам, по пустынным, седым городам.

Странные звуки создают помехи на лице Ники, черты ее лица все больше растворяются в великолепии осеннего дня, а я постепенно возвращаюсь в пустой зал с огромными окнами.

Заунывный, протяжный стон вытягивает душу ферматой, покачивается на остром пике самого разрушающего в мире созвучия, затем замирает на мгновение, вздыхает в непередаваемой тоске — и снова обрушивается лавиной тягостных звуков — само олицетворение минора, как музыка из безрадостного будущего, о котором так любили писать фантасты.

Это бесконечное, безысходное, обезболенное своей абсурдностью чередование страдания (его нарастания, апофеоза, затем резкого изъятия источника боли) с кратковременным, не дающим даже возможности осознать это страдание облегчением — все это напоминает миф о Прометее. Точно так же Зевс давал заново вырасти печени Прометея, чтобы утром орлу было что терзать.

Это просто ксерокс. А эти женщины работают здесь каждый день. И с каждым днем в них все меньше от женщин и все больше от ксерокса.

* * *