Арабские скакуны

— Мы вообще-то и так всех отпускаем, кого по амнистии, кого под подписку о невыезде, — пояснил Санёк. — Могут понадобиться камеры. Завтра будут отправлять тело, всякое может случиться, ожидается наплыв его последователей, среди них могут быть самые непредсказуемые граждане. Их уже столько просочилось!

Мы подошли к двери, возле которой стояли сразу двое надзирателей.

— Передал! — сказал Санёк, подталкивая меня к одному из них.

— Принял! — ответили ему, и другой надзиратель начал открывать замки. Замки щелкали и скрежетали. Наконец дверь открылась, другой надзиратель шагнул через порог, поманил меня, и мы с ним оказались возле лифта. Надзиратель нажал кнопку на панели, дверь лифта отползла в сторону.

— Прошу! — он услужливо поклонился.

Я вошел в кабину, надзиратель — за мной. Дверь закрылась, лифт рванул вверх настолько стремительно, что заложило уши, а когда дверь открылась, то передо мной была перспектива другого бесконечного, освещенного дежурным светом коридора.

Мы прошли по коридору до двери, на которой имелась золотом по черному табличка «Приемная». Надзиратель открыл дверь приемной и предложил мне войти. Я вошел, дверь закрылась за моей спиной. В приемной, у низкого столика, попивая кофеек и покуривая, ножка на ножку сидел Ващинский, худой, загорелый, весь в черном, слева от него — принявший меня на земле брыластый, с распухшими, разбитыми губами и оттого ещё больше не похожий на моего школьного друга Сергея, финансиста и магната, справа — тонко улыбающаяся блондинка в сиреневой брючной паре, подчеркивающей точеность ног и величину мощного бюста.

— Вот, мама, — сказал Ващинский блондинке, указывая на меня кофейной чашечкой, — это еще один ваш сынок? Еще один блудный? Не много ли мы наблудили, мама, не много ли?

— Хватит вам! — с укором встрял брыластый. — Человек из камеры, ему надо попить-поесть, отдышаться… По себе знаю, а вы развели тут… Давай, садись, я тебе сейчас закажу что-нибудь легкое…

— От него пахнет тюрьмой! — сказала блондинка. — Терпеть не могу этот запах! Ты, Сергей, сколько отмокал? Несколько часов?

— Так я сидел несколько суток! — брыластый мне подмигнул: мол, не робей, всё путем. — Главное, Анна Сергеевна, человека хорошо принять, а всё остальное чепуха!

— Ну ладно, ладно! — Анна Сергеевна отбросила со лба русую прядь. Ну, иди сюда, вонючий мой, я тебя поцелую!

И Анна Сергеевна открыла мне свои объятья. Сволочь! Она выглядела лет на тридцать, ни морщинки, зубы блестят. А я стоял в дверях, смотрел на них, и во мне росло желание проклясть их самым страшным проклятием.

Но я решил их пожалеть. В чем была их вина? В неуважительном, в недостаточно почтительном отношении ко мне? А если они не знали, кто я такой? А, может быть, догадываясь или даже зная наверняка, не хотели признавать за мной моих прав, моего значения? Завидовали? Завидовали и от этого презирали меня, старались унизить любым способом, всегда и везде? Мне стоило отнестись к ним снисходительно, с учетом их мелких слабостей, их недостатков. В конечном счете, — не обращая внимания и на серьезные пороки. Даже самые тяжелые прогрешения преходящи, изменчивы и могут быть прощены. Правда, если только являются плодом их собственных заблуждений, пороков, а не возникли под чужим влиянием. Тем более — под влиянием групповым.

А Ващинский, брыластый и Анна Сергеевна не сговаривались, не проходили совместного инструктажа по моему унижению. Каждый из них действовал по собственному почину, и не было их вины в том, что отдельные почины объединялись и многократно усиливались. Да и не собирались они мной помыкать, меня кнопить и волтузить. Каждый из них любил меня, уважал, но только — по-своему, не так, как хотелось бы мне. И тут я подумал, что если бы все относились ко мне так, как хотел бы я сам, то я бы первый же взвыл, отказался бы от такой любви и уважения. Пусть уж будут такие, пусть.

И я подошел к Анне Сергеевне и — эта кукла и вблизи казалась удивительно молодой, — дал себя обнять и поцеловать, дал брыластому налить мне кофе и приготовить для меня бутерброд, позволил Ващинскому порассуждать о блудящих и блуде. Не их изъяны и червоточины, общие и частные, единичные и всеобщие, были мерилом, а мое к ним, к носителям изъянов, милосердие и доброта. А мои милосердие и доброта — я чувствовал это все сильнее и сильнее — были безграничны. Да, не было им ни конца ни края…

Хайфисет