Аракчеевский сынок

— Если откажешься, я к другому поеду. Найдется же в Питере порядочный товарищ, который согласится для меня пострадать.

— Нет, отказываться я не стану, — отозвался Квашнин. — Да и что же! Секунданты почти и в ответ не идут, посадят на полгода в крепость. Я для тебя готов и больше высидеть, только дело-то мне сдается глупым.

— Ну, глупо или нет, то другое дело, а надо нам обсудить, как заставить его драться.

— Заставить немудрено.

— Нет, Петя, мудрено. Он, мерзавец, сказал мне: «Даю честное слово, что с вами драться не стану».

— Вот как?!. Трусишка да еще честное слово дает!..

— Нет, Петя, он хитрит, хотя и на труса не похож. Он сказал: «Стреляйте в меня на улице или в доме, где меня встретите, на то ваша воля. Можете, конечно, убить, но за то пойдете в Сибирь или в солдаты, а на честный поединок я с вами не пойду». И сказал он все это холодно и крепко.

— Это что же такое? Я уж что-то не пойму.

— Немецкая штука.

— Как, то есть?

— Да так, немецкая штука. Драться он со мною боится и уверен, что я не решусь просто в него палить, чтобы в солдаты идти. Вот дело-то и уладится. Это по его! А по-моему, он врет, собака! Он немец, гонор у них, надо правду сказать, сильнее, чем в нас. Коли здорово обидеть его, при всех оскорбить, он полезет, станет драться. Вот на это у меня весь расчет. Одного боюсь, что он честное слово дал.

— Как же, то есть? — спросил Квашнин.

— Пойми, я его доведу не мытьем, так катаньем, до того, что он будет желать драться. Но его остановит его же честное слово. Немец тоже на это смотрит по-своему. Дал честное слово, изменить нельзя. Как мы из этого всего выдеремся, я теперь и ума приложить не могу.

— А я, братец мой, ничего и теперь в толк не возьму.

— Фу, Господи! Чего проще. После здорового тумака он бы рад душой драться. И рад бы да нельзя, потому что дал, мол, честное слово, что не буду. И не могу, мол. Вот ты тут и вертись с ним.

— Да, понял теперь, — произнес Квашнин. — Это верно. Я этих немцев тоже малость знаю. Это точно. Но что же теперь делать?!.

— А теперь одевайся и поедем его искать по городу.

— Зачем?

— А затем, чтобы пробовать… Надо мне ему побольше любезностей наговорить. Так усахарить, чтобы он на меня, как бешеная собака, полез. Авось, мы его в Питере разыщем.

— Почему же сейчас?

— Нет уж, братец мой, извини. Если я его до вечера нигде не найду и не изувечу, то, кажется, у меня сердце лопнет от натуги, и сам к вечеру издохну. Живей собирайся. Он в эту пору всегда бывает в трактире на углу Конюшенной. Быть не может, чтобы на мое несчастие сегодня его теперь там не нашлось. Нет, сердце во мне радуется, верно чует, что он там.

И Шумский, поднявшись с места, в первый раз улыбнулся, а затем, хотя и злобно, но рассмеялся.

— Авось, Бог даст, — весело выговорил он, потирая руки, — через каких-нибудь полчасика я из него того понатворю, что и сам не знаю, и никто не знает, сам Господь Бог не знает. А уж отвечаю головой, что завтра в эту пору мы с ним друг в дружку палить будем. Отвечаю тоже, что в тот же вечер будет панихида. Только по ком, вот, братец ты мой, загадка.

И после небольшой паузы Шумский прибавил:

— И чудится мне, что по нем!

— У тебя глаз скверный, — сказал Квашнин, улыбаясь. — Не надо никогда идти на поединок в убеждении, что убьешь. Лучше бояться за себя и ждать… смерти… Тогда выгорит.

— Ну, а если, несмотря ни на что, — воскликнул вдруг Шумский, — он не станет драться… откажется наотрез!..

— Тогда брось… Свое сорвал!..

— Ни за что… Тогда, тогда… я его застрелю просто…

— И в солдаты! А то и в каторгу?..

— Да.

— Уж очень это глупо, братец мой.

— Что ж делать! Другого никакого исхода нет!..

XXXIV

Шумский в сопровождении Квашнина более трех часов рыскал по городу, отыскивая повсюду ненавистного улана, и, по мере того, что фон Энзе не оказывался нигде, злоба Шумского все росла. Они уже были в двух главных ресторанах, где обыкновенно собиралась вся полковая молодежь завтракать и обедать. Затем были в полку у двух-трех лиц, где фон Энзе бывал более или менее часто. На квартиру офицера Шумский ехать не хотел:

— Во-первых, — говорил он Квашнину, — не скажется дома и не пустит, а во-вторых, если и пустит, то черт его знает, что может произойти. А бить человека у него же на дому как-то неохота. Ни в своей квартире не могу я его отдуть, ни в его собственной.

Но после рысканья по городу Шумский, не столько усталый, сколько взбешенный, решился сразу на то, что считал за минуту невозможным. Так всегда бывало с ним.

— Что ж делать?

— Поедем к нему на дом, — сказал он.

— Нехорошо, — заметил Квашнин, — пусти меня в качестве секунданта объясниться, а что ж так по-разбойничьи врываться.

— Не мы разбойники — он разбойник! — вскрикнул Шумский.

— Ну, нет, братец ты мой, ты так судишь, а я сужу так, что разбойничаешь-то ты, а он защищается.

— Ну, ладно, теперь не время философствовать.

И Шумский приказал кучеру ехать к улану.