Arca, in quam...(СИ)

Идти совсем недолго, и Тимка чувствует себя дураком, заблудившимся в трех соснах. Вот и знакомая прогалина, вон там лагерь, дальше лес прорезает речушка… Уже отсюда пахнет горячей гречкой, которую варят в котелке, и у Тимки призывно бурчит в животе. Один шаг — выйти из тени, показаться девчонкам у костра, чтобы они кинулись на шею; может даже, сказкой их побаловать… Но Тимофей оборачивается, чтобы девушку эту чудную поблагодарить, но ее нет, только осинки стоят. И все-таки он кланяется — в пояс, почти до земли. Насмешливо чирикает птичка в густой рыжей листве.

Задумчивым Тимка возвращается в лагерь, а там никто будто и не удивлен, что он на целый день пропадал: уходил ведь еще засветло. И потерянную корзину не спрашивают, а потом вдруг наталкиваются на нее, полную грибов, у самого костра, а кто принес — не помнят, хоть убей.

На входе в его палатку лежит лохматый венок из остролиста — оберег от злых сил. На память.

========== 3. Тыквенный латте ==========

Нет во всем Петербурге места более спокойного и размеренного, чем кофейня на самом краю улицы — притаилась почти что в центре, спряталась за блестящими дверями, не различить среди сотен других — безликих. А внутри тепло, пахнет сладостью и чем-то еще травянистым, дразнящим, но приятным, лекарственно унимающим всю печаль: шалфей, быть может? Столики с всегда чистыми скатертями, высокие барные стулья ближе к стойке бариста — здесь любят говорить. Но посетителей никогда не бывает много.

Сидя в уголке, Маша перебирает тетрадки, стукает пальцем по сияющему экрану планшета, от которого у нее болезненно горят глаза. Она путается в обложках, царапает одну — ноготки соскальзывают, она сердито сопит. Перед глазами, хоть закрывай их, хоть держи открытыми (а лучше — спички подставляй), мелькают бесконечные округлые строчки конспектов, выписанных ее аккуратным почерком, росчерки цветных маркеров, цифры дат, имена давно уж сгинувших в веках людей…

Маша любит учиться. Но когда страниц слишком много, они противно шуршат, ехидно, с вызовом, а запихнуть в голову все-все невозможно, а скоро срез… Маша жмурится и тихонько чихает: продуло на суровых петербургских ветрах. Кутается в серый вязаный свитер.

— Хотите тыквенный латте? — спрашивает у нее вежливый мягкий голос — раздается свыше, и Маша испуганно вздергивает голову.

Рядом с ее столиком стоит вполне приятный человек — молод (Маша бы постеснялась считать, но на тридцать с хвостиком он выглядит), светлоглаз, с каштановыми, чуть вьющимися волосами, стянутыми в аккуратный пучок, с ровной, под линеечку бородкой. Ее подруге, Виттории, он бы не понравился, не любит она таких («Хипстер», — звучит в мыслях чуть шипящее словечко Виты). Это он протирал рамы картин на стенах, пока она мучилась с историей…

— Простите? — переспрашивает она, ерзая.

— У нас акция, — улыбается мужчина теплой такой улыбкой, какая мелькает на лицах детей и блаженных — и она ему удивительно идет, и в сердце у Маши будто бы ласково урчит пушистая кошка под махровым пледом с кисточками. — Сидите тут дольше пары часов — получаете тыквенный латте. Это к Хэллоуину.

— Когда я была маленькой, мне сказали, что Хэллоуин — день рождения Сатаны, — застенчиво признается Маша, потому что как-то с лету догадывается, что он все поймет, что с ним можно говорить о чем угодно. — Конечно, в Аду их не празднуют, это все глупости. Суеверия. Я спрашивала у одного знакомого демона.

Люди живут бок о бок с нечистью, а сказки в памяти еще живы.

— Это старый кельтский праздник — старше нас, — непонятно вздыхает мужчина, — но я рад, что людская память долга и не истирается так быстро, иначе ничего чудесного в мире бы не осталось. Так хотите латте? За счет заведения.

Подумав, она кивает и решается. Это ведь такая мелочь — ей просто хотят сделать приятно; разве можно запретить кому-то творить добро? Маша снова погружается в историю, а пробуждается, когда перед ней ставят чашечку — сладкий кофе с пенкой.

— Спасибо… — говорит Маша, прячась за высоким воротником вязаного свитера.

— Христофер, — подсказывает он. Странное произношение заставляет мысли спотыкаться о необычное имя.

— Маша. Просто Маша.

Улыбаясь, она с наслаждением отпивает глоточек, удивленно косится на него. Выжидательно глядя, Христофер садится напротив, подпирает голову рукой и чуточку щурится, как довольный ленивый зверь. Больше в кофейне никого нет, за окном гаснет день, изнывает на самой грани. В темноте бежать домой совсем не хочется.

— Красивая картина, — произносит Маша бездумно, глядя на портрет женщины, — которую вы протирали. Очень… светлая. Как иконы, знаете? — стеснительно произносит она, озираясь: в мире, где рядом может оказаться демон или вампир, о святости не принято говорить.