Arca, in quam...(СИ)

Люди и нелюди кучкуются, кочуют по скамейкам, жмутся друг к другу, смеясь, спасаясь так от пронизывающих дуновений, и Диме жаль, что у него тут рядом нет никого, с кем можно обняться и переждать налет ветра. Мама остается позади, отвлеченная телефонным звонком, что-то вскрикивает и хмурится сердито. Дима так обижается на мир, что у него нет никого, что сворачивает куда-то, бредет, не разбирая дороги. Темнеет — светом наливаются огненные фонари, таящие хитроумные заклинания. Он смотрит на свои руки мечтательно и думает, что однажды сможет научиться магии.

Бредя между кустами, Дима мучается острой скукой, сопит, озирается. Неожиданно справа мелькает что-то — живой огонек, плещущий искорками. Поначалу Диме кажется, что это фонарик ожил, вырвался, стремится в небо; потом он вспоминает о светлячках и с воодушевлением кидается следом, проламываясь через кустарник.

Огоньки разноцветные носятся друг за другом, прыгают, бесятся; Дима глядит на них во все глаза, а потом различает, что это не просто кусочки живого света, а маленькие, крохотные совсем существа. Такие же люди, как те, на площади, только ростом с его палец. Трепещут крылышками, звенят, сыплют звездной пылью.

Крохотные феи стремятся к нему, позванивают, как будто кто-то по стеклу тоненько бьет — это голоса у них такие странные, волшебные. И Диме кажется, что они зовут его куда-то очень-очень далеко, сладко предлагают, заманивают в свой вечный Невер-невер-лэнд… Дима несмело шагает ближе.

— Дима! — плещется между деревьями дикий испуганный вопль. Он оборачивается, точно проснувшись.

Мама запыхавшаяся, растрепанная, кидается к нему, хватает за плечи, дерет за уши, беспорядочно что-то шепча.

— Мам, там феи! — орет он, разевая рот, размахивая руками. — Смотри, смотри! Светятся! Красивые!

Только от воплей его все феи разлетелись, спрятались: над кустами пусто, тускло и обычно, и Дима расстроено шмыгает носом, утирает его рукавом, пряча виноватые глаза. Спугнул — ведь надо быть таким дураком!

— Правда феи, — бурчит он. — Я посмотреть хотел, прости.

Может быть, мама ему не верит, но обратно они идут, крепко держась за руки.

========== 5. Русалочья песнь ==========

Возвращаясь домой в темноте вечерних сумерек, Виктор натягивает капюшон на голову, чтобы хоть как-то защититься от ветра, упрямо подгоняющего его, тараном бьющего в спину. Он и сам рад бы торопиться, распахнуть двери парадной, взлететь по лестнице (древний лифт, помнящий еще Совок, снова не работает, только натужно рыдает, натягивая тросы), а в конце концов — залезть на диван и забыться неспокойным сном. Такая вот заурядная мечта…

Прохожих необычно мало; Виктор срезает вдоль Мойки, спешит, засовывает руки в карманы, чтоб не околеть окончательно, грызет губы, чувствуя, как солоновато отдается привкус, когда он тяжело сглатывает. Сумка бьет по боку. Осень в Петербурге особо подлая и ранняя, напавшая раньше срока. Глаза печет от усталости.

И вдруг — откровение, голос, впившийся ему в уши голодной адской гончей, не отпускающий. Он вдруг как грянет, как раздвинет в стороны все бестолковые мысли, смурные, как и вечернее небо над Виктором; голос ясен, чист, и кажется, что нет на свете ничего прекраснее этого долгого и пронзительного пения… Ошалелый Виктор останавливается, крутит головой.

Мимо спешит деловая демоница в шубке из искусственного меха, помахивает хвостом в такт шагам, косо, с подозрением на него поглядывает. Согнутая бабка с крючковатым носом шустро несется мимо, вышагивает кто-то с детьми — усталый смущенный мужичок, не способный удерживать сразу двух девчонок дошкольного возраста. Проплывает пышная дама с собачкой — она увлеченно беседует с маленьким лохматым песиком и восклицает что-то вроде: «Веня, ну достаточно ведь пить!», складывает руки на мощной груди, а терьер сердито ускоряет шаг. Никто не слышит чудесной песни.

Песня манит, зовет, тоскливая и пронзительная, крючком подцепившая его сердце, болезненно забившееся рыбешкой, заплясавшее на острой лесочке, подсеченное, усилием вытянутое из груди. Его волочет к набережной, к самому краю, и Виктор незаметно уж для себя перебирает ногами. В его голове взвывает по-волчьи, как на охоте, и тут же присоединяются, подхватывают несколько других. Он окончательно оглушен.

В Мойке плещутся русалки — молодые, красивые, похожие на зыбкие тени; в сумраке они кажутся еще прекраснее, свежее, таинственнее. Завидев Виктора, они тянутся ближе. В темной воде мелькают длинные хвосты, посверкивающие чешуей, голубовато-белые; взрезает гладь раздвоенный плавник, острый, переливчатый.

Они ведут хоровод, хохочут, берутся за руки и кружатся, кружатся водоворотом — вода закручивается, завязываются в тугой морской узел мысли Виктора, остаются они, только они. Красивые улыбчивые девушки, длинноволосые, тоненькие, с бледной кожей, на которой серебрится речная вода, с проблеском чешуек по ключицам, на шее, словно фейская пыльца осела, с узкими прорезями жабр.