Arca, in quam...(СИ)

Не невесть какая ответственность, конечно, этот мостик, есть в городе и побольше, и покрасивее, но Тролль ни за что не согласился бы держать Дворцовый, к примеру: там возни столько, шума, народу куча, экскурсионные автобусы вокруг да около шмыгают, а как развод начинается, валят люди и нелюди оглушающими толпами, наблюдают, чуть на головы друг другу не напрыгивают… Нет, в Лебяжьей канавке спокойнее, размереннее жизнь течет. Года проходят, столетия, а он несет свою стражу неустанно, чувствуя ответственность небывалую, точно именно на нем весь город стоит.

Тролль не знает, живы ли еще другие или обратились окончательно в твердый неподвижный камень, скованные старостью и временем. Если обратиться к изнанке города, можно еще уловить мерное постукивание их больших сердец из самых ценных пород. С каждым десятилетием он все тише, тише… Всякого тролля ждет вечный сон под родным мостом, с которым невозможно расстаться, — когда о нем забудут окончательно, когда никто не окликнет, не поклонится, не расскажет о надоедливой мороси, сочащейся из серого неба…

Все чаще Троллю кажется, что он стареет. Стоит он по-прежнему крепко, статно, удерживая мост на широких плечах, омываемый холодной водой. Но память его слабеет, переполняется. Однажды он засыпает на полсотни лет, а потом открывает глаза пораженный, почти погибший: так сдвинулся человеческий мир. Он проспал половину двадцатого века — и, может, к лучшему. На изнанке до сих пор видны кровавые отпечатки его солдатских сапог. Реконструкция его только и разбудила.

Однажды не будет ни одного человека, что о нем вспомнит, и Тролль окаменеет окончательно.

Мерно стукает по мосту крепкий костыль, походка неверная, но упрямая, уверенная. Голос знакомого человека ласково причесывает его между ушей, и Тролль не может сдержать довольного рокота — умеющий слушать да услышит за плеском потемневшей воды, трескотней прохожих и гудками машин.

— Дед, ну пошли, идем, я к ребятам опаздываю! — вопит громкий детский голос. — Дед!

— Ты, Васёк, ничего не понимаешь, — скрипит второй человек, которого Тролль помнит таким же легконогим мальчишкой. — Здесь мой старый друг, а до того — друг моего деда, и его деда, и… — Сухой кашель прерывает вдохновенный поток слов. — Ты тоже здоровайся, Вась, иначе ведь захиреет он, погибнет, этот одинокий Тролль.

— Правда тролль? — вопит ребятенок, перевешиваясь через перила. — Где? Не вижу! А он меня видит? Дед, ну чего ты смеешься, покажи! Опять надул… Нет, вижу, вижу! — взвивается крик. — Вон там морда, да? Как будто узор в камне…

— Чего вы, мужчина, за ребенком не следите, ведь упадет же! — Прицепляется репьем какая-то сердобольная баба. — Прямо в воду!

Дед еще пуще смеется и отмахивается от нее, не думая даже удерживать сорванца, размахивающего обеими руками — приветствующего Тролля и радостно улыбающегося ему. Тролль может поклясться любимым мостом, что завтра — или уже сегодня — на этих перилах повиснет целая орава дворовых мальчишек и станет звать его.

Может, есть надежда, может, его и не забудут, пока есть на свете те, кто умеет слышать и видеть настоящий Петербург.

========== 7. Крик воронья ==========

Вера всегда помнила, что у бабушки был ворон. Большой, откормленный (бабуля всегда отдавала ему лучшие кусочки из своей тарелки — он запросто проглатывал все подряд и еще добавки просил), чрезвычайно наглый и умный. Ворон не обижал Веру, в то время маленькую и не слишком-то умную девчонку, которая так и норовила полезть к крупной птице ручонками с растопыренными пальцами. Теперь-то она понимала, что запросто могла этих пальцев лишиться, а то и глаза, но ворон ее не трогал, а только мученически вздыхал и воздевал острый клюв к потолку. Или впечатлительной Вере так казалось.

Когда бабушки не стало, она помнит смутно. Детская память изъедена страхом: в то время Вере казалось, что она осталась совсем одна, точно бабушка была ее самым близким человеком, а ведь она навещала ее только на каникулах. Многие ее истории и до сих пор кажутся странными, невообразимыми, старыми сказками, которые так любят травить дамы на пенсии. Вера как сейчас помнит ее квартиру, полную антикварной мебели, приглушенный свет лампы с абажуром, старческий скрипучий голос. И черного ворона с лоснящимися блестящими перьями. Он завораживал и приковывал столько же, сколько зыбкие истории бабушки.

Ее не стало, а ворона не нашли. Казалось даже, никто не помнит, что он вообще был. Родителей больше волновала квартира, наследство, а Вера молчала. Но пропажа ворона засела у нее в памяти, она некоторое время гадала, куда птица делась. Бабушка выпустила его напоследок?

С тех пор мелькает слишком много лет: счастливых и не очень, можно будет рассудить потом. Вере всего-то восемнадцать, ей не время еще об этом думать, ей нужно веселиться. Возвращаясь домой после гуляний с подружками, Вера шагает удивительно твердо для той, кто уговорил столько шампанского. Вечер удивительно теплый, распогодившийся. Ей почему-то хочется петь. Что-нибудь громкое, разудалое, русское народное.