Ардаф

Он стоял, не двигаясь, озадаченный и поражённый. Может, рядом находился подземный грот, где пели эти набожные певцы? Или… И лёгкая дрожь пробежала по его спине при мысли о том, что в этой музыке присутствовало нечто сверхъестественное, несмотря на явно человеческое исполнение. В этот момент всё стихло и стало как прежде. И, злясь на собственные бредовые фантазии, он вспомнил о своей цели – потонувшем обломке, который упоминал Гелиобаз. Очень скоро он его отыскал, глубоко погружённый в землю и так сильно почерневший и испорченный временем, что едва ли возможно было найти следы когда-то украшавшей его резьбы. Фактически, в нём невозможно было бы узнать фрагмент ворот вообще, если бы только до сих пор не сохранилась огромная петля, которая частично держалась на одном огромном заржавленном гвозде, а прямо за ним росло дерево странного унылого вида: его ствол был расколот, и одна половина стояла высохшая. Вторая половина скорбно опиралась на одну сторону, склонив свои ветви к самой земле, подметая богатством длинных глянцево-зелёных листьев пыль разрушенного города. То было знаменитое дерево, называемое местными жителями «Атель», о котором древние легенды рассказывают, будто оно прежде было излюбленным вечнозелёным и самым опекаемым и ценимым вавилонской знатью, которая, обожая его приятную тень, не жалела средств на выращивание в собственных висящих садах и просторных дворах, хотя его происхождение и было чуждым этой земле. А теперь, когда некому уже стало заботиться о том, расцветает ли оно или увядает, оно с надеждой клонится к покинутому месту, где когда-то его столь нежно пестовали, выражая собственную симпатию окружающему опустошению; расколовшись надвое в своём росте, – на одну погибающую и другую зелёную половины, – это создание с разбитым сердцем продолжает хранить верность памяти былой любви и счастья. Олвин стоял под тёмными ветвями, ничего не ведая ни о его названии, ни об истории; то и дело стенающий шёпот будто пробегал по ним, хотя стояло безветрие, и он слышал жуткие сокрушённые вздохи с чувством невольного благоговения. Вся эта сцена выглядела намного более впечатляющей ночью, чем днём, великие земляные курганы Вавилона казались гигантскими могилами, замкнутыми сверкающим кольцом колышущейся на ветру воды. И снова он осмотрел притопленный кусок древних врат, а затем, чувствуя достаточную уверенность в таком начале, он повернул лицо прямо на юго-запад – туда, где ландшафт перед ним лежал ровный и обнажённый при свете луны. Почва была песчаная и тяжело проходимая, кроме того, ночь стояла слишком жаркая – слишком жаркая для быстрой ходьбы. Он бросил взгляд на часы – несколько минут одиннадцатого. Умеренным шагом, который позволяла поддерживать жара, вполне вероятно было добраться до таинственного поля к половине двенадцатого, или раньше. И тогда нервы его натянулись от сильного напряжения, и если бы он поддался собственному болезненному нетерпению, то, скорее всего, пробежал бы весь путь, не придав значения духоте, однако он обуздал свой порыв и неспешно зашагал к цели, упрекая себя по пути в крайней безрассудности собственных ожиданий.

– Есть ли кто в мире безумнее меня! – шептал он с каким-то презрением. – Какой ещё разумный человек повинен в подобном отъявленном дурачестве! Благоразумен ли я? Конечно же, нет! В своём ли уме нахожусь? Думаю, что да, но могу и ошибаться. Вопрос в том, что есть благоразумие? И что значит «быть в своём уме»? Никто не может решить! Посмотрим, способен ли я хладнокровно оценить собственное смехотворное положение. Всё свидетельствует о том, что я попал под гипноз! У меня был сон, и я видел в нём женщину, – тут он внезапно поправился: – женщину, я сказал? Нет! Она была чем-то большим! Прекрасным призраком, ослепительным творением моего воображения, неповторимым идеалом, который я однажды увековечу! Да! Увековечу в песни!

Он возвёл глаза к сумрачному небосводу, густо усеянному звёздами, и как раз в тот момент заметил пушистое, с серебристым краем облачко, быстро проплывавшее под луной и спускавшееся к земле; форма его напоминала белокрылую птицу с нежными прожилками розового тут и там, словно она только что побывала в каких-то далёких землях, где солнце только восходило. Это было единственное облачко на небе, и оно производило необыкновенный, почти феноменальный эффект стремительностью своего движения при отсутствии малейшего ветерка. Олвин наблюдал за его скольжением вниз, пока оно полностью не исчезло, и затем продолжил свои размышления.