Ардаф

Низкое красное солнце медленно опускалось за край горизонта, когда, остановившись, чтобы оглянуться, он заметил невдалеке тёмные очертания великого кургана, известного как «Бирс Нимруд», и понял с долей удивления, что фактически оказался со всех сторон окружённым осыпавшимися и почти неразличимыми развалинами бывшего верховного, всегосподствующего ассирийского города, что был когда-то как «золотая чаша в руках Всевышнего», а теперь поистине представлял собой не более чем «разбитый пустой корабль». Ибо слова «И Вавилон будет грудою развалин» определённо исполнились с пугающей точностью: «грудою» он и в самом деле стал – грудою унылой земли, из которой тут и там торчат блёклые зеленоватые пучки дикого тамариска, которые, хоть и оживляют слегка мрачность пейзажа, но вместе с тем и усиливают его однообразную сонливость. Олвин, созерцая печальную пустыню, почувствовал сильное разочарование, ведь он ожидал чего-то иного: воображение рисовало ему эти исторические руины в огромных масштабах и более впечатляющего вида. Его усталый взгляд остановился на неспешном тусклом поблёскивании Евфрата, который петлял на пустынных пространствах, где «могущественный град, гордость народов» когда-то стоял, и поэт, хоть он и был таковым до мозга костей, не мог увидеть ничего поэтического в этих призрачных курганах и каменных грудах, кроме того, что гласит древнее скриптуальное пророчество: «Пал! Пал Вавилон! Я напою его вождей и мудрецов, наместников, начальников и воинов; и они уснут вечным сном и не проснутся больше, – возвещает Царь, чье имя – Господь Саваоф». И поистине казалось, будто проклятие, которое опустошило былое великолепие города, сбывалось даже на его руинах, выглядевших ничтожными.

В тот самый момент зарево заходящего солнца коснулось верхнего края Бирс Нимруда, придав ему на мгновение странный вид: казалось, будто бы призрак какого-то вавилонского наблюдателя помахивал зажжённым факелом с его вершины; однако горящий блеск вскоре пропал и умер в серых сумерках, накрывших тишиной весь печальный пейзаж. С неожиданным чувством уныния и усталости Олвин испустил глубокий вздох и скоро заметил стоявший немного к северу от реки маленький грубо сколоченный домик с деревянным крестом на крыше. Правильно заключив, что это должна была быть обитель Эльзира Милянского, он быстро направился к ней и постучал в дверь.

Ему немедленно отворил седовласый колоритный старик, приветствовавший его молчаливым кивком, одновременно приложив руку в лёгком, но выразительном жесте к собственным губам, сообщая о своей немоте. Это и был сам Эльзир. Одет он был в ниспадающие одежды, похожие на те, что носили монахи Дарьяльские, и со своей высокой, ладной фигурой, длинной серебристой бородой и глубоко посаженными, но яркими глазами он мог бы послужить отличной моделью для вдохновенного пророка из пышной древности. Хоть природа и обделила его речью, но безмятежное лицо выразительно говорило само за себя: его зрелое, доброжелательное выражение отражало внутренний сердечный мир, что так часто придаёт старикам даже большую прелесть, чем молодость. Он внимательно прочёл письмо Олвина и затем, серьёзно наклонив голову, сделал учтивый и выразительный жест, сообщая, что он и весь его дом были в распоряжении гостя. Немедленно он подкрепил серьёзность своего жеста делом, поставив прекрасный ужин и вино перед гостем, и, более того, пока Олвин ел и пил, он выжидал с почтением и скромностью, которые несколько смутили Олвина, не желавшего доставлять хлопот подобным обращением, в чём множество раз и заверял его с глубочайшей искренностью. Но всё это было бесполезно – Эльзир лишь добродушно улыбался и продолжал исполнять обязанности гостеприимного хозяина на свой лад. Спорить с ним, очевидно, было бесполезно. Позже он показал гостю маленькую, подобную келье комнатку с чистой кроватью, столом, стулом и большим распятьем на стене, и, красноречиво показав знаками, что здесь усталый путник мог найти добрый приют, он низко поклонился и удалился на ночь.

«Какое безмятежное место эта обитель, – подумал Олвин, как только удалявшиеся шаги Эльзира стихли, – ни единого слабого шороха листьев на ветру!» А какое проницательное, серьёзное, печальное выражение нежности заполняло лицо этого скульптурного образа на кресте, который в его интимной компании будто завладел маленькой комнатой! Он не мог вынести этого опущенного, проницательного взгляда, исполненного небесной доброты и жалости. Резко повернувшись, он распахнул узкое окошко и, положив руки на подоконник, стал оглядывать пейзаж. Полная луна медленно восходила; круглая и огромная, она висела жёлтым щитом на фоне тёмной, плотной стены небес. Развалины Вавилона были едва различимы, река сияла золотой рябью; очертания Бирс Нимруда слабо обрамлял свет, и маленькие прожилки янтарного блеска мягко блуждали вверх и вниз по его тёмным склонам.