Ардаф

Нелёгкую поездку предпринял он столь поспешно, окрылённый верою в мечту, ибо он всё ещё верил, что это была лишь мечта. Множество изматывающих дней и ночей заняли суровые неудобства путешествия, и хотя он постоянно говорил себе, что было неслыханным безумием преследовать призрачную химеру собственного воображения, – простой фантом, который так или иначе завладел его мозгом в тот момент, когда этот мозг находился под воздействием (как он продолжал считать) сильного гипноза или магнетического влияния, – но продолжал следовать своим путём с таким несгибаемым упорством, которого никакая усталость не могла ни испугать, ни ослабить. Никогда он не ложился спать без слабой надежды вновь увидеть, пусть хоть во сне, сияющее существо, чьи призрачные слова толкнули его на приключение «Ардаф», но в этом его ожидания не осуществились. Никаких больше ангелов с цветочными венками не витало перед ним, никакого нежного любовного шёпота, вдохновения или обещаний не касалось мистическим образом его слуха в тишине полуночи; его сон был всегда глубоким и спокойным как у ребёнка и полностью лишённым сновидений.

Одно утешение, однако, оставалось у него: он мог писать. Не проходило ни дня без нового вдохновения, какой-нибудь свежей, великой и прекрасной идеи, что расцветала совершенным стихом; чудесные строки рифм, горящих пылом и изяществом, казалось, слетали с карандаша без всяких усилий с его стороны; и если в былые времена у него имелись причины сомневаться в силе своего поэтического дара, то теперь стало очевидным, что больше в этом не было необходимости. Его разум был словно прекрасная заново перетянутая арфа, настроенная и дрожащая сознанием сдерживаемой внутри неё музыки; и, когда он вспоминал поэтический шедевр, написанный в вероятном трансе, рукопись которого вскоре окажется в руках лондонских издателей, сердце его исполнялось растущим и неудержимым чувством гордости. Ибо он знал и предчувствовал – с неопределимой, но совершенной уверенностью, – что, даже если публика или критики стали бы его порицать, слава поэта высочайшей пробы была ему гарантирована и обеспечена. Глубокая безмятежность воцарилась в его душе, безмятежность, которая, казалось, тем больше росла, чем дальше он продвигался вперёд; неотступная усталость, когда-то владевшая им, теперь осталась в прошлом, и смутное приятное довольство заполняло его существо, словно аромат ранних роз, пронизывающий тёплый воздух. Он чувствовал, он надеялся, он любил! И всё же его чувства, надежды и стремления вращались вокруг чего-то одновременно неопределённого и неясного, столь же туманного и далёкого, как и первый слабый белый воздушный знак, навеянный луною в небесах, когда на грани восхода она раскрывает свои королевские намерения ожидающим лакеям-звёздам.

С практической точки зрения его поездка получалась нудной и по большей части скучной и неинтересной. В те сатанинские дни «блужданий взад-вперёд по земле и ходьбы по ней вверх-вниз» путешествие утрачивало значительную часть своего романтического очарования. Мысль о длительных переходах сегодня уже не заполняет будущего искателя приключений приятным чувством неизведанности и таинственности – он точно знает, что его ждёт. Для него всё уже выписано ровными линиями обыденности, и ничего не осталось для работы воображения. Европейский континент оказался из конца в конец перерытым туристами, которые превратили его в нечто вроде истощённого сада удовольствий, где многообразные развлечения стали слишком знакомыми, чтобы возбуждать сколько-нибудь живое любопытство; Восток находится в примерно схожем состоянии; толпы британских и американских экскурсантов галопируют имперские земли Персии и Сирии с безучастным видом существ, которым принадлежит не какой-то там кусочек территории, но весь мир; и скоро не останется ни пяди земли на узких просторах нашей бедной планеты, которая не была бы вытоптана торопливыми, шаркающими, непочтительными шажками какого-либо представителя фертильной вездесущей англоговорящей расы.