Арена

И учитель просидел в баре всю ночь — смотрел, как разбивались сердца: мужчины влюблялись в чёрно-, рыже- и златоволосых женщин, похожих на орхидеи, оперные арии и новогодние гирлянды; в своей жизни учитель видел таких только в кино — в «Секретах Лос-Анджелеса», «Авиаторе», «Мулен Руже»; слушал группу на сцене они играли тяжело и мелодично, будто оперу о Фаусте на латыни; вокалист, худой, юный, длинноволосый, отрешённо висел на микрофоне, словно пребывал ещё в каких-то мирах, шёл по длинным лестницам без перил, с масляной лампой в руках… Учитель всё ждал утра, но утро всё не наступало, и учитель понял, что здесь всегда ночь: ночью кому-то удобнее оставаться в маске, а кому-то собой — для таких Медаззалэнд; и устав совсем, костями, кожей, как после долгой непривычной физической работы — таскания вещей при переезде, например, — пошёл домой, обратно по пылающим улицам; смотрел на часы и на небо: на часах было пять утра, а в небе только полночь — оранжевая, беззвёздная, как в мегагородах; «что во мне такого, — думал учитель, — что позволило мне попасть, проникнуть в город грехов, в город ворона, в Медаззалэнд?» Дошел до пакгаузов, где его высадил таксист — таксисты, они такие, они как Харон, как Вергилий, вечно таскают по уровням, — и увидел линию, которая разделяла нормальный мир — обычный, с голубеющим, розовеющим небом, с деревьями, со спящими ещё домами — и мир небоскребов, вампиров и полуночи; учитель разогнался и перескочил её, испугался, что земля вот-вот лопнет в этом месте и побежит огромной трещиной; это было невероятно, страшно, сверхъестественно, как смотреть на большой пожар — Парижа или Рима. Он открыл бесшумно, как грабитель-домушник, дверь — жена сидела в кресле-качалке, закутавшись в плед, и спала; он сел на пол, смотреть в её лицо — юное-юное, свежее, нежное, будто новое шёлковое платье, вспоминать, как познакомились, как встречались, какие были общие мечты: книжный шкаф из IKEA, маленькая квартира в кредит, двое детей, мальчик и девочка, можно девочка и мальчик, путешествие в Африку; потом ушёл на кухню, позвонил оттуда в школу, отменил два занятия, простыл типа, неудивительно, весна; представил, как народ молодой заликует, что сегодня чего-то нет; приготовил кофе, омлет, бутерброды с сыром, разбудил жену поцелуем, прожил дивный день. Они смотрели телевизор — «Париж, я люблю тебя», «Неспящие в Сиэтле», гуляли — сначала в парке, потом он повёл её к пакгаузам — к линии: увидит она или нет; «ты видишь?» — спросил; «что?» — сказала она. На её половине пошёл снег — бывают такие пасмурные дни, когда на улице тихо-тихо, и небо в серо-жемчужных тучах, и иногда на волосы слетит несколько ажурных снежинок, и опять тихо, и даже на перекрёстках, где всегда много машин, — безмолвно и пустынно, как в церкви в будни, — вот сегодня такой день; и на её половине пошёл снег — лёгкий, медленный, кружевной. А Медаззалэнд пылал, грохотал музыкой, отражался на её лице, в её глазах, но она его не видела; и учитель понял, что обречён; улыбнулся ей, взял под руку, и они вернулись домой.

«Проболел» он три дня; вышел на работу, затеял в одном классе сразу контрольную — срез знаний; народ завыл, выдирая листочки из других тетрадей, менее нужных, непроверяемых, — труда, теории физкультуры, географии; во втором устроил лабораторную — раздал измерители тока и прочих физических сил, но это оказалось даже весело; а третьим по расписанию стоял класс с Яго, Грегори, Дигори, Энди и Патриком. К доске решать задачу учитель вызвал Яго; впервые; когда имя Яго прозвучало, класс затих, а Яго, что-то рисовавший, поднял удивлённо на учителя свои синие, оскаруайльдовские, Мальчика-звёзды глаза, потом оглянулся на сотоварищей, они пожали плечами дружно, как зверушки какие из диснеевского мультика, встал и поплёлся к доске; есть у красивых длинноногих парней такая очаровательная походка: руки висят, спина сгорблена, «ах, какая тяжесть эта жизнь…» Задачу он решил с грехом пополам, гримасничая, раскрошив два новых мела; «да-а, Яго, — сказал учитель, — успехи по механике у вас не ахти, придётся оставить вас на дополнительные занятия, знаете, когда они проходят? в пятницу в семь вечера, буду ждать с нетерпением сердца»; класс захихикал, а Яго побледнел, точно замер. «Я никак не могу в пятницу в семь, — ответил, — извините, но никак»; «а что, — поднял бровь учитель, — у тебя какие-то другие важные дела? помощь в тимуровской команде или же… в Медаззалэнде?» Класс шуршал по своим делам и слова чудного не заметил, а Яго так посмотрел на учителя — господи, да что такого, мальчишка всего лишь, в свитере пёстром и подтяжках, — а комната словно наполнилась шорохом, тенью гигантской чёрных вороньих крыльев. «Ну что ж, — сказал Яго, — как бы вам об этом не пожалеть, учитель»; не по имени-отчеству, а просто «учитель» — вот как они его называли; это его тоже бесило.