Арена XX

Процедура воскрешения делится в сказке на две части: сперва кропим мертвой водой и лишь после живой. Новогодняя мистерия включает в себя проводы уходящего года – только проводив его подобающим тостом и закусив чем-нибудь, хорошо идущим под водочку, человек встречает свое новое счастье под бой советских курантов[104], разрешающихся гимном Александрова. Так же и этот день, «разомкнутый как день казни». Для каждого, кто его пережил, он одновременно и день исхода и день, когда видишь новую землю и новое небо. Разве не ощутил ты, что тряхнуло самолет? Это взят незримый экзистенциальный барьер.

Исачку это было тоже внове. Он десятилетиями улетал в те же дали, но чтоб без охраны – никогда. Если тебя не охраняют, то непонятно: ты свободен или беззащитен. Нет больше каната, страхующего возвращение. Пусть в болото, ну и что? Еще вспомнишь о нем, где тебе все завидовали. (В старческом доме вспоминают, у кого что было: «А у меня был пруд и в нем две замечательные жабы».) В то время как тетя Женя внимательно читала проспект «Аэрофлота» по-английски, Исачок тревожно смотрел в иллюминатор.

Бабушка Гитуся летела на самолете впервые в жизни. Как выясняется, именно этого она боялась больше всего, будучи убеждена, что пассажиры какими-то пассами или иным способом помогают самолету взлететь. Ее лицо выражало разочарование, которое ее уже не покинет никогда – до самого дня Икс.

У моей жены глаза на мокром месте. С земли ей махали – Зоя Максимовна в плаще-болонье и подполковник запаса в мохеровом шарфике. Я не мог ей тогда сказать, что и десяти лет не пройдет, как она будет им махать с земли. А должен был бы, раз такой умный.

Мать бесконечно озабочена – так заведено. Печать заботы лежала на ее лице постоянно, хотя она не боялась никого и ничего. Меньше всего она была агрессивной безбожницей, какою хотелось ее видеть бабушке Гитусе. Единственный страх, который ею владеет, – страх Божий. Но, боюсь, она надкусила генетически модифицированный фрукт.

А отец? Он был бесконечно кроток. Его кротость была оборотной стороной мужества, с каким он переносил то, что другой, более слабый человек, терпеть бы не стал.

Самолет летел туда, откуда нам уже нет возврата. Он лег на крыло, и мне в последний раз открылась панорама Ленинграда, словно это была гора Каймон, а за штурвалом сидел камикадзе. Я знаю, меня еще будут упрекать именем этого города. А я им в ответ, как Петер Лорре – своим обвинителям: что вы… кто вы вообще? Вы, которые жили здесь все это время, я же с двадцати лет только вспоминал. Притом что спасительный багаж моих воспоминаний можно приравнять к ручной клади. Да мне этот город… Будь проклята эта страна, отнявшая у меня жизнь.

ДЕНЬ ИКС

Якобы в небесном сейфе заперта печать, оттиск которой душа сохраняет в неизменности на протяжении всего своего земного странствия. Кто блистал на берегах Невы, тот обречен блистать в любой точке земли – либо исчезнуть с ее лица. Ну а кто не блистал… или не очень блистал?

В «Обмененных головах» у Томаса Манна женщины, воскресившие возлюбленных, приживили отрубленные головы, перепутав тела. (Я читал это безобразно давно и плохо помню, если что не так, читатель меня поправит.) И тела эти переродились, словно поменялись местами вслед за головами.

Набоков описывает эмигрантскую коллизию. Преуспевший «кухаркин сын» приходит на какую-то там штрассе или рю к обедневшей господской дочке, урожденной Годуновой-Чердынцевой. Но взять реванш так и не удается. «Таня оказалась такой же привлекательной, такой же неуязвимой, как прежде». А он – «каким ты был, таким ты и остался».

Каждый отпущенную ему меру удачливости, счастья, блеска «носит с собой». Если это мнение справедливо, то у Исачка были все причины воскликнуть в сердцах: «Ну почему это должно было произойти со мной? Ну почему я должен быть тем самым исключением, которое как раз подтверждает правило?».

В нашей семье, наоборот, были все причины считать себя счастливым исключением – из того же правила. Вспомни! Отец с его надомничеством, мать с ее неутоленным пианизмом, Юлик не поступил в десятилетку, подогретые котлетки с пюре – вот что было написано на роду.