Аргиш

Вера толкушкой давила ягоды в котелке. Конец оструганной палки – бледно-оранжевый. Сахар рядом, на земле лежит – квадратики белые – пять штук. Так сладкого захотелось! Взять это белый квадратик в рот, прижать языком к нёбу и ждать, когда растворяться начнёт – хлынет сладость вместе со слюной – сосать, сглатывать. Лучше не смотреть.

– Вера, а сколько тебе лет?

– Девятнадцать. – Перестала орудовать палкой, смотрит на него.

На полгода младше всего…

И только сейчас смог сформулировать то, что всё это время никак не мог понять, что настораживало. Откуда она столько знает и умеет? Умеет – это ещё ладно… жизнь кочевая научила. А вот откуда столько знает? Какое у неё образование? В лучшем случае школа. Восемь классов, десять? И всё равно, это деревня или посёлок. А говорит-то как складно.

– Вера, только не обижайся – сколько ты классов закончила?

– Десять. Почти…

Деда весной из интерната забрал. Приехал – как снег на голову. Либо с ним в тундру, либо аттестат получать. Потом куда? Деда уедет…

Я не раздумывала. Мне интернат – во как! – ладонью наотмашь по горлу и слёзы в глазах. Но пересилила – улыбнулась. – Английский нравился. И ещё… Много книжек прочитала. Библиотека. Обидно! У вас, у русских, писателей много. А мы? У меня мечта была… Когда «Анну Каренину» читала… Знаешь, какая мечта? – Заёрзала на коленках, схватила за руку. – Спроси!

– Ну давай, давай, рассказывай. – Провёл ласково ладонью по лицу.

Уткнулась губами в ладонь. Шевелятся губы, щекочут.

– Мечта! Только ты не смейся. Это такая девичья мечта…

Руки на коленях сложила, выпрямилась, вытянулась в струнку, лицо вверх запрокинула, на него не смотрит, в небо смотрит.

– Найду я среди наших поэта. Ну… того, кто сочинять может… Я для него всем стану. Женой, конечно! Стелиться буду – только пиши, милый! Только пиши! Я всё на себя возьму. Хозяйство, детей. Пусть не получается, но ты пиши! Даже если бить будет, пить будет, другая женщина будет – пиши. Я потерплю.

– Бред! Зачем?

Вера, всё идёт по заведённым правилам – дом, семья, достаток, старость. Само твоё рождение загнало тебя в эти рамки. Беги, если хочешь, или плетись от одного контрольного пункта к другому. Но не рвись ты наружу.

– Тебе не понять! У вас культура. У нас кастрюли на могильных крестах развешаны! – выкрикнула с раздражением.

– Ты прямо Дон Кихот, только в юбке, – и сам услышал презрение в своём голосе.

– Да! Меня как только в интернате не обзывали. Дурой чаще всего.

Тебе хорошо говорить. Вас много. А мы? Окраина. Спившийся народец.

– Вера, я не говорил этого.

Не слушала.

– У меня деда! Не знаешь! – истерика набирала силу.

Она просто сорвалась, вдруг понял Вадим, не может больше тянуть, устала.

– Верушка, перестань!

– Уйди! – волосы растрёпаны, космами – на лицо, глаза злые. – Пускай он в бубен бьёт! Пусть поёт! Пишет! Пусть плохо. Наплевать! Вы не понимаете. Смеётесь. Только не прекращает, пусть! Я для него всё сделаю.

Раскачивается, глаза закрыты, рвёт судорожно траву и отбрасывает.

– Вера. Это истерика. Опомнись! – старался говорить спокойно. Куда там…

– Ты? Ты сам можешь? Что можешь?

Вот это было обидно. В самую точку. Сжался, словно ударила.

Вскочила. Трава, выдернутая, в кулачках зажата. К деревьям, покачивается, ногами неуверенно перебирает, но идёт.

Остановилась.

Плечи – вниз.

Повернулась.

К нему, бегом, со всех сил, подол прилип, руки раскинула, словно взлететь хочет – кричит: «Вадим! Прости! Прости меня».

На колени перед ним, обхватила. Повалились. Целует – губы, и слёзы по лицу. И радостно, что всё закончилось, и оторвать её от себя невозможно.

Шепчет, приговаривает: «Вадим. Не слушай меня, не слушай! Дура я! Ты умный, ты добрый. Ты простишь, я знаю. Не злись! Я послушная буду».

Плечи ходуном ходят, но ведь не плачет.

– Верушка, – протяжно, с придыханием. – Всё хорошо, Верушка. Смотри, у тебя веточка в волосах запуталась. Сейчас мы её вытащим.

Замерла. Ждёт.

Перебирал волосы. Гладил. Выпутывал сухую еловую веточку, что запуталась в волосах.

Взял под подбородок, повернул лицо к себе – мокрое от слёз, жалкое.

Себя почувствовал, силу.

– Всё, Вера?

– Всё, Вадим. Прости.

Замерли.

Он обнимал её, она прижалась, обхватила, приникла телом. И растворились в вечернем воздухе все вопросы и мертвецы, которых они тащили вслед за собой. Отступило прошлое.

Только поляна в лесу, они – двое как одно целое – и река – безразлично мимо.

Потом они ели толчённую с сахаром ягоду – вкусно, но очень мало. Пили «чай».

Молчали. Слишком много сегодня было сказано. Смотрели друг на друга и улыбались.

Потом легли возле костра на расстеленных шкурах. Тесно прижались друг к другу, завернувшись в одеяло. Вот тогда и родилась их мечта, их сказка, в которую они поверили.

Вадим шептал, закрыв глаза, она, замерев, слушала.

– Есть в Атлантическом океане остров. Он небольшой – километров двести в длину и шестьдесят в ширину. На этом острове живут люди – европейцы. Температура воздуха всё время одна и та же – двадцать шесть градусов – вечное лето!