Аргонавты

Однако, когда Фрейд приступает к анализу сцены, гениталии матери исчезают. Мать становится «кастрированным волком, который позволил другим взобраться на себя», а отец превращается в «волка, который взбирался». Как заметил Винникотт (а также Делёз и другие), неудивительно, что карьера Фрейда порою воспринимается как последовательность опьянений теоретическими концепциями, намеренно упраздняющими нюансы. (Или упраздняющими реальность: далее Фрейд предполагает, что мальчик мог увидеть спаривающихся овчарок и спроецировал образ на своих родителей, а потому предлагает читателю «вместе [с ним] решиться пока поверить в реальность этой сцены». Чтение Фрейда приносит удовольствие именно благодаря таким нескрываемым заносам в сторону предварительных суждений; проблемы наступают, когда он поддается — или мы поддаемся — искушению совершенства, вместо того чтобы напомнить себе, что мы вообще-то на полпути.) Так или иначе, во время написания работы о Человеке-волке «plat du jour»[50] Фрейда был комплекс кастрации. А этот комплекс требует, чтобы у женщины «ничего» не было, даже если доказательства указывают на обратное.

Фрейд не отрицает удовольствия, которое Человек-волк заметил на лице своей матери, но искажает его до неузнаваемости. Фрейд выдвигает гипотезу, что, увидев, как его кастрированную мать трахают сзади и как ей это нравится, Человек-волк оказался охвачен первобытным дестабилизирующим страхом и «из опасения за свой мужской орган [воспротивился] удовлетворению; необходимым условием казался отказ от этого органа». Фрейд объясняет этот психический узел следующим образом: «Если хочешь получить удовлетворение от отца, — говорит сам себе Человек-волк, — то должен, как мать, согласиться на кастрацию; но этого я не потерплю».

Этого я не потерплю [Ли Эдельман (парафраз)]. Для Фрейда «это» — это кастрация, явно слишком большая цена за какое угодно возможное удовольствие. Однако для некоторых квир-теоретиков, писавших по следам Фрейда, «это» — нечто совершенно иное: желание быть сексуально удовлетворенным своим отцом; в таком случае от пениса не отрекаются — он умножается. При таком прочтении воспоминание Человека-волка об «a tergo» его родителей трактуется как первичная закодированная фантазия о гомосексуальном сексе, сцена протогомосексуальности. В таком случае дальнейший страх Человека-волка перед своим отцом — не страх кастрации, а боязнь собственного гомосексуального желания в мире, который «этого не потерпит».

Эта интерпретация привлекательна и ценна. Но если она требует намеренно удалить у женщины гениталии и переплавить ее удовольствие в поучительную историю о рисках кастрации, то у нас проблема. (Эмпирическое правило: когда для достижения чего-либо нужно намеренно что-то удалить, обычно есть проблема.) Поэтому Фрейман пытается вернуть удовольствие матери обратно на сцену и вывести на передний план ее право — даже будучи матерью — на «ненормативную, нерепродуктивную сексуальность, сексуальность за рамками прилежного служения». Женщина с таким правом и за такими рамками и есть содомитская мать.

Почему мне потребовалось так много времени, чтобы найти человека, с которым мои перверсии не только совместимы, но идеально сочетаются? Тогда, как и сейчас, ты раздвигаешь мои ноги и проталкиваешь в меня свой член, засовываешь мне пальцы в рот. Ты притворяешься, что используешь меня, делаешь вид, будто тебя волнует только собственное удовольствие, при этом всегда удостоверяясь, что свое получаю и я. Но, пожалуй, это больше, чем идеальное сочетание, ведь последнее предполагало бы своего рода стазис. А мы всегда движемся, меняем обличья. Что бы мы ни делали, всегда выходит грязно, но при этом не гадко. Иногда помогают слова. Я помню, как в начале наших отношений стояла возле тебя в огромной мастерской нашей подруги-художницы на четвертом этаже здания в Уильямсбурге (подруга уехала из города по делам), ночью, совершенно голая, а снаружи было еще больше рабочих — на сей раз они возводили какую-то роскошную высотку напротив, их световые башни заливали мастерскую оранжевыми лучами, — и ты попросил меня произнести вслух всё, что я хотела, чтобы ты со мной сделал. Я напряглась с головы до пят, пытаясь вымолвить хоть что-нибудь. Я знала, что ты хорошее животное[51], но почувствовала себя так, будто стою перед огромной горой — целой жизнью, проведенной в неготовности брать, что хотела, просто попросив. Может быть, слова, которые я в итоге нашла, были Арго, но теперь я знаю: ничто не сравнится с тем, когда произносишь их своим собственным ртом.