Ариэль

Чересчур восхищают тюльпаны – теперь ведь зима.
Посмотри, до чего все бело, как тихо и снегом покрыто.
Я учусь душевному миру, лгу тихонько себе самой,
И падает свет на белые эти стены, эту постель,
                                                                                                    эти руки.
Я – никто. У меня и взрывов безумия —
                                                                                       ничего общего.
Имя мое и уличную одежду я отдала медсестрам,
Анестезиологу – историю, ну, а тело свое – хирургам.

Под затылком – подушка, край простыни —
                                                                                          у подбородка:
Голова – точно глаз меж белыми веками,
                                                            не желающими сомкнуться.
Глупая ученица – как много придется освоить!
Медсестры выходят и входят, не раздражая, —
Кружат, подобные чайкам, в шапочках своих белых,
Делают что-то руками, одна – совсем как другая,
Даже не скажешь, как их много на самом деле.

Мое тело для них – точно галька, к нему они льнут,
Как к гальке – вода морская, по ней пробегая,
                                                                            легонько ее касаясь.
Их светлые шприцы приносят мне пустоту и сон.
Я потеряла себя. Я от вещей устала —
От чемоданчика лакированной кожи,
                                                             что как таблетница черная.
Муж и малыш улыбаются мне с семейного фото,
И их улыбки впиваются в кожу,
                                                             как веселые тонкие крюки.

Я разрешила вещам ускользнуть, но тридцатилетний
                                                                                        грузовой катер
Пришвартован упрямо на канате имени, адреса моего.
Меня отмыли. Очистили от любимых ассоциаций.
Испуганная, нагая, на зеленой каталке,
                                                          средь пластиковых подушек,
Я следила, как исчезают из виду мой чайный сервиз,
                                                                 и груда белья, и книги —
А потом надо мною сомкнулись воды.
Теперь я – монашка. Я никогда не была чище.

Я вообще не желала цветов. Я просто хотела
Лежать и лежать, заложив за голову руки, и быть
                                                                            совершенно пустою.
Какая свобода – нет, никогда вы не знали свободы
                                                                                                  подобной:
Мир в душе настолько огромен,
                                                                        что даже ошеломляет,
И он ничего не просит, лишь табличку с именем
                                                                  да пару прочих безделок.
Вот чего достигают мертвые: я их себе представляю —
Тишину хватающих ртами, точно облатку причастья.

Тюльпаны, если вообще заметить,
                                   были уж очень красны. Они обжигали.
Даже через обертку я слышала, как они дышат
                                                                                                    тихонько
Сквозь белизну покровов, точь-в-точь —
                                                                              непослушные дети.
Их алость с раной моей говорила, и рана ей отвечала.
Они так легки – они будто плыли, меня же к земле
                                                                                              прижимали,
Тяготили своими яркими языками и цветом,
Будто десяток маленьких, красных свинцовых
                                                                        грузил у меня на шее.

Никто никогда раньше не наблюдал за мною —
                                                                   ну, а теперь наблюдают.
Повернулись ко мне тюльпаны,
                                                               а в спину смотрит окно —
В нем ширится свет с утра,
                                                       а к вечеру медленно меркнет,
И я вижу себя – плоскую и нелепую тень
                                                                          из кукольного театра
Меж солнечным оком и взором тюльпанов.
У меня нет лица. Я хотела себя обезличить.
Яркие тюльпаны пожирают мой кислород.

Пока не явились они, был воздух вполне спокоен,
Выходил и входил – вздох за вздохом – без суеты.
Но тюльпаны его наполнили громким звуком.
Воздух теперь их обегает и кружит, как речная вода —
Вокруг затонувшей, заржавленной докрасна
                                                                                   лодки моторной.
Они обращают мое внимание: как хорошо
Просто играть, отдыхая, ни к чему не тянуться душою.

Похоже, от них греются даже стены.
В клетку бы эти тюльпаны, будто зверей опасных;
Они разевают пасти, как африканские хищные кошки,
И я чувствую сердце свое: оно открывает и закрывает
Свою чашу алых цветов из чистейшей ко мне любви.
Вода, которую пью я, солона и тепла,
                                                                         точно волна морская,
И бежит она из земли далекой, точно здоровье мое.