Арифметика войны

А луна – каменный белый ком – все выше поднималась над черными садами и стенами, так что вскоре даже в комнате стало светлей. И кувшин можно было сразу найти. Джанад напился, вытер губы, прислушался. Было тихо. Даже шакалы не заводили свою песню. Наверное, пировали в том саду неподалеку от мечети.

Все ушли, а Джанад как будто остался здесь смотрителем. Но сюда ни разу так никто и не заглянул. Жители соседнего кишлака перестали ходить дорогой мимо кишлака, предпочитая другую, неудобную и длинную. И никто не позарился на эти сады. А Джанад живет здесь, как полоумный. Словно заступил на место Афзаля. Но Афзаль хотя бы слышалголоса. Джанаду не раз приходилось наблюдать его разговаривающим с невидимым собеседником. Может, у него были те же собеседники, что и у пророков. Но почему они выбирают дурачков? Что это значит? Небо звучит только в ушах умалишенных да в книгах.

…Вот почему так хорош был мир книг. И не потому ли Джанад с детства полюбил слово. И сейчас ему хотелось вновь оказаться в Кабуле – среди книг, как среди башен.

«Клянусь небом – обладателем башен,

и днем обещанным,

и свидетелем, и тем, о ком он свидетельствует!

Убиты будут владетели рва,

огня, обладающего искрами.

Вот они сидят над ним

и созерцают то, что творят с верующими»^[50].

Джанад смутился, сразу вспомнив эту суру, называемую «Башни».

Он слишком хорошо знает всю кладку^[51]башни Аравийской. И то, что она – лучшее из убежищ. Но покоя там не найти.

«О, пророк! Побуждай верующих к сражению. Если будет среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни…»^[52]

Пророк вначале был верблюжьим погонщиком, а потом вступил на путь воина и сам много сражался и однажды во время сражения бросил горсть песка во врагов, желая иметь столько же воинов. На пути воина Аллаха и горсть песка – сила.

Кемаль-эд-Дин говорил, что воинственный дух и пыл Книги надо понимать как призыв к джихаду великому: джихаду сердца, а не меча. И он до сих пор в Кабуле, хотя некоторые его сокурсники уже ушли к Раббани, Хекматиару и Масуду или разъехались кто куда. Его отец тоже уехал, в Пакистан, перед этим угодив в Пули-Чархи, Джанад сопровождал Кемаля к этой серокаменной цитадели на равнине в пятнадцати километрах от Кабула, где сотни человек ждали перед воротами свидания с близкими; над вратами красовалась надпись:

ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТЮРЬМА ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ АФГАНИСТАН

И еще одна:

ТЮРЬМА – ШКОЛА ПЕРЕОБУЧЕНИЯ

В двух бараках производили обыск посетителей, оформляли документы и ставили всем печать и роспись прямо на руку. Вырвавшиеся оттуда рассказывали, что приговоренных расстреливают прямо во дворе и там же их зарывают, поливая обильно водой землю.

Правда, отца Кемаля вскоре отпустили, благодаря заступничеству родственника из Министерства ирригации. В его газете была опубликована корреспонденция об одном из лагерей беженцев в Пакистане; статью сочли провокацией. Но отец Кемаля был совладельцем газеты, а не редактором, эту простую истину и донес до высочайших кабинетов родственник из Министерства ирригации. Тогда взяли редактора. Журналист успел сбежать. Газету закрыли. Отец Кемаля свернул дела и выехал в Пакистан. Но Кемаль-эд-Дин остался. Хотя над ним, как и над другими студентами, нависал закон о призыве в армию. Всем учащимся после сдачи экзаменов в каждом семестре продлевали отсрочку – до следующего семестра. Но могли и не продлить, даже если экзамены и сданы успешно. Все зависело от взаимоотношений студента и преподавателей, от приязни-неприязни и, разумеется, от подсказок товарищей из Министерства просвещения, получавших, в свою очередь, мудрые советы товарищей из МВД и госбезопасности.

Кемаль-эд-Дин отпустил бороду и не снимал зеленой чалмы и длиннополой рубахи. Лицо его было холодно-суровым; казалось, он стал старше сразу на несколько лет. Впрочем, глаза его оставались все такими же полуприкрытыми. Свое положение он называл «таваккул» – упование. Уповать, объяснял Кемаль, это значит отказываться от будущего. У меня нет будущего. Да и настоящее не мне принадлежит. Твердость сверстника, который, казалось бы, в силу происхождения должен быть изнежен, нетерпелив и более благоразумен, вызывала удивление. Ставя себя на его место, Джанад думал… О чем он думал? О ком? – вот как точнее звучал вопрос. Конечно, тогда бы все было иначе. Заргуншах с радостью породнился бы с ним. Правда, неизвестно, увиделись бы они когда-нибудьс Умедварой. Какая нужда загнала бы его, столичного жителя, учившегося в Каире, на плоскогорье с редкими деревнями? Но ведь что-то вынудило его – Кемаля – предпочесть Кабул другим городам. Нет, он довольно странный человек.