Ария Маргариты

Берешь белый снег, только что выпавший, не успевший превратиться в пористое, бородавчатое чудовище, тяжело дышащее весной тысячами серых ноздрей. Лепишь снежок и целишься в стену с надписью «Скины – козлы». Снежок смачно шмякается о кирпичи. В стороны разлетаются белые комочки. Один ком, покрупнее, так и остается одиноким маленьким бугорком между «скинами» и «козлами». Вместо тире.

Мы всегда собирались под Рождество – в ночь с 24 на 25 декабря, еще до того как все россияне (и стар, и мал) бросились за порциями духовности и спасения к деловитым отцам церкви и принялись праздновать появление младенца Иисуса на свет в январе. «Два раза никому не удавалось родиться, даже при помощи Святого Духа! А 24-ое число опять же ближе к язычеству, зимнее солнцестояние все-таки…» – отмахивалась я от любопытствующих, зорко следящих за веяниями общественной моды и в разрешенное для бегства в религию время дружно повесивших на шеи массивные кресты.

Стол накрывали белой накрахмаленной скатертью (для сохранности белизны сверху стелили тонкую прозрачную клеенку), ставили на него извлеченный из недр шкафов и буфетов родительский хрусталь и загружали совершенно неподходящей для хрусталя стряпней – сильно перченой вареной свеклой например, смешанной с мелко порезанным маринованным огурчиком. Кайф был не в меню, а в самом факте уютного сидения за буржуйским, сияющим искрами дорогой посуды, столом. Вот так, в тесной дружеской компании под пение подвыпившей канадской подруги с замечательным русским именем «Михалыч». Михалыч исполняла весь репертуар Элтона Джона, под аккомпанемент нашего местного студента консерватории, который был чуть-чуть в канадку влюблен, но страшился наказания за связь с иностранкой больше, чем матушкиного гнева за рождественский выпивон. Магнитофон выплевывал из своих надорванных внутренностей «Jesus Christ Superstar» — арию за арией, рыжий кот получал положенную по штату рюмашку «Алиготэ» и шел нетвердой четырехлапой походкой на кухню – облизывать горлышки стоявших на полу пустых бутылок. Человек по имени Боб, некогда служивший на далеком острове Диксон заместителем начальника тамошнего аэропорта, под шумок порывайся подстелить под свою тарелку газету и ворчат, что так сподручнее, привычнее и милее, чем на «недешевых скатертях». Боб был славен тем, что на Диксоне у него жила ручная северная сова Федя, умевшая докуривать предложенные летчиками бычки и никогда не отказывавшаяся от портвейна. Еще Боб, очумев от долгой полярной ночи, над входом в свою комнату повесил лозунг: «Господу Бобу нашему помолимся!», писал мне письма' на бланках для радиограмм, слушал запоем группу THE GUESS WHO, а длиннющие волосы прятал от начальника за воротник форменной авиационной шинели. По тем временам мы были очень продвинуты – читали Воннегута, рассуждали о психоделиках, перманентной революции, фарцовщиках джинсами и судьбах мира. И о том (причем в любом состоянии), как классно дергает за струну сумасшедший парень по имени Джими Хендрикс. «Foxy Lady»…

Тогда думалось, что сидеть нам и сидеть ВЕЧНО, вот так, в тепле, за длинным полированным другом-соучастником, попивать и попыхивать.

Но люди – все та же пригоршня воды, все тот же снежок… Многие из рождественской компании исчезли, не простившись, Боб, говорят, тихо сошел с ума – опустил все шторы на окнах, запретил включать в комнатах свет… Правда, от GUESS WHO не отрекся даже обезумев. Михалыч спешно уехала к родным корням в страну Канадию, в славный город Галифакс, прихватив с собой опупевшего от привалившего(ся к нему) счастья русского мужа. Рыжий кот-пьянчужка жирует в своем, кошачьем, раю… Потихоньку идет отсчет 100 лет одиночества.

Знаю, что жестоко Так с тобою говорить, Мы все одиноки Даже в час своей любви.

В жизни или смерти Человек всегда один, Где-то больше света, Где-то чуть плотнее дым.

Ангел там, на небе, Ставит в окна по свече, Чтоб забросить невод И ловить сердца людей,

Чем улов богаче, Тем больней смотреть в глаза, Ничего не значит Здесь даже детская слеза…

Образы накатывали волнами, слова сами выстраивались в нужные цепочки, одобрительно позвякивали два амулета – серебряная черепашка и медальон с великими символами инь и ян. Казалось, что весь московский и подмосковный мир должен взорваться благодарными аплодисментами, а на месте взрыва должны расцвести тысячи алых и белых пионов.

Знать, что завтра будет, Я сегодня не хочу, Пусть зажечь забудут Наверху мою свечу.

Да, мы одиноки! Но обмани себя в мечтах — Может быть, жестоко Говорить с тобою так…

Стой, оглянись, Даль так темна!

Стой, мы одни — Лишь ты и я…

Кода так и не была написана.

Или дурость, или неистребимая наивность, через которую и приму когда-нибудь погибель свою, затуманили мне тогда глаза. Дуб, автор музыки, — которая по настроению так напоминала эпохальную по ощущению одиночества и отчаяния «November Rain» группы GUNS'N'ROSES эпохи своего расцвета, — молча выслушал мою восторженную декламацию. И это молчание сразу меня отрезвило.

– Э-э, неплохо, неплохо, но… — промямлил Дубинин.