Арина

Я протягиваю руку к панели и выдвигаю пепельницу. При этом незаметно бросаю взгляд на полковника. Вид у него по-прежнему сердитый. Почему он не в духе? Может, от него жена к генералу убежала?

У Курского вокзала полковник, порывшись в карманах, все так же молча дает мне полтора рубля.

— На счетчике рубль, — говорю я, — возьмите лишние деньги.

Полковник забирает полтинник и смотрит внимательно на меня. Теперь я замечаю, что он вовсе не сердитый, просто какой-то задумчивый. А в глазах его грусть и усталость.

— Спасибо, сынок, что быстро довез, — говорит он вдруг мягко, совсем не по-военному. И вроде не торопится выходить. Потом опять весь подбирается, словно в нем разом сжалась какая-то главная пружина, резким движением берет чемодан и идет, ссутулившись, к тоннелю.

Я смотрю ему вслед, и мне кажется его спина знакомой. Где я видел такую же спину в серой шинели? И вдруг вспоминаю: точно так, ссутулившись, уходил из дома отец. Он дождался меня из школы, поцеловал в затылок и неуверенно вышел из дома с большим чемоданом. Мать с красными от слез глазами сидела на диване с маленьким Борькой. И тогда у отца была точно такая же спина, сутулость которой подчеркивала серая шинель.

В то время отец был капитаном. А теперь и он, может быть, полковник. Ведь прошло уже девять лет. Сейчас я, пожалуй, его и не узнаю. Он тоже, наверное, носит серую папаху. Интересно, идет она ему или нет? А впрочем, об этом лучше не думать.

Я закрываю машину и иду на вокзал. Наш Андрей Павлович собрался наконец на грязи. Вчера вечером, надев очки, он долго рассматривал путевку. Потом разгладил все уголки и положил ее в новый бумажник. А утром попросил меня подобрать ему самый удачный поезд: чтобы в Кисловодск прибыл днем, а из Москвы отправлялся вечером не слишком поздно.

Я протискиваюсь к кассам дальнего следования, смотрю на расписание. Наконец выбираю для Андрея Павловича пару подходящих поездов и выхожу. У подъезда, прикуривая у морячка Черноморского флота, слышу сзади разговор:

— Бабушка, вам куда ехать?

— Вон тут написано. Гляньте, я не разберу.

— Так, Ульяновская. Рублевка туда стоит. Деньги-то с собой есть?

— Рупь найдется… Меня доченька должна встретить, да вот не встретила.

— Это бывает.

Тут я оглядываюсь и столбенею: с бабушкой переговаривается Аркадий Занегин. Вот никогда не думал, что он из тех, которые толкаются у вокзалов и вполголоса спрашивают: «Кому на Киевский?», «Кому на Курский?» А набрав четырех человек, получают с каждого по пятьдесят копеек. В итоге выходит ловко: рубль — в кассу, рубль — в карман.

Сейчас машина Занегина стоит где-нибудь в сторонке. Диспетчер, конечно, прикидывается, что ничего не видит, и в цепочку его не ставит. Ведь диспетчеру еще утром он подкинул два рубля, «зарядил» на день. То же самое Занегин сделал на другом вокзале. И теперь маршрут у него прост: Киевский — Курский, Курский — Киевский.

А еще он присматривает «пиджаков». Вокзальщики так называют людей из провинции, таких вот, как эта бабушка, кто не знает Москвы, кого можно везти в центр через Сокольники. Но сейчас у Занегина ничего не выйдет. Нет, не выйдет, будь я не москвич!..

Я подхожу сзади и хлопаю его по плечу. Занегин испуганно вздрагивает, но тут же, взяв себя в руки, выдавливает сухую улыбку.

— Алеша! — восклицает он. — Что здесь делаешь, котенок?

— А ты что?

— Вот мамашу собрался к дочке доставить.

Бабушка моргает светлыми глазами без ресниц.

— Сынок согласился довезти меня, старую.

— Та к, так… А сколько до Ульяновской? — я смотрю на него в упор. — Рубль, говоришь?

На угреватых щеках Занегина вдруг начинают играть желваки. Теперь он понимает, что я все слышал.

— Шпионишь, — зло говорит он. — В партию решил пролезть. Давай, давай, это тоже метод. Только смотри, как бы по шее не накостыляли… — И Занегин, оттопырив зад, наклоняется, чтобы взять старушкин чемодан.

— Оставь бабушку! — кричу я.

Занегин в замешательстве руки засовывает в карманы, а ноги расставляет пошире, словно приготовился к удару. Его карие сверлящие глаза суживаются.

— А ты, оказывается, еще и псих. Душевнобольной, стало быть. Так и доложу начальству.

— Лучше о себе доложи, о своей болезни.

— Нет, раньше надо тебя вылечить, — сквозь зубы говорит Занегин и, сдвинув на глаза фуражку, хищно ныряет в толпу пассажиров, выходящих из тоннеля.

Я стою ошеломленный. Вот, оказывается, какой Аркадий. Недавно ругал Зеленину, что она гривенники собирает, а сам еще почище. Он даже не пожалел эту слабую бабушку.

— Сынок, а как же теперь я? — Бабушка смотрит на меня с мольбой.

— Не волнуйтесь, — говорю я, забираю чемодан и веду ее к своей машине.

Внутри чемодана что-то перекатывается, а сам он тяжелый. Удивляюсь, чем могла бабушка его нагрузить. Наша тетя, собираясь в Москву, всегда ломает голову, не зная, что нам с Борькой привезти: ведь москвичей ничем не удивишь.

— Сынок, вам беречься надо, — говорит бабушка. — Нехороший он человек.

— Пускай он бережется. А мне что — я прав.