Арина

В садике рядом с низким старинным домом женщина с граблями сжигает прошлогодние листья. Дым от костра сизыми барашками плывет к библиотеке Ленина, которая закрывает сразу полнеба. Оттуда выходят студенты и громко спорят. Один, прижав к груди папку, что-то доказывает насчет теории невесомости.

— Понятно и непонятно, — говорю я.

— Вы о чем?

— А вот дети науки и женщина с граблями. Как соединить все это? Перед кем снять раньше шляпу, как говорит наш Андрей Павлович.

— Вы, кажется, начинаете меня забавлять.

— Но я не боюсь ходить по мостам.

— Это одно и то же.

Тут с Каменного моста нам навстречу спускаются трое парней. Они взялись за руки и поют вразброд пот гитару: «Хлопнем, тетка, по стакану, сдвинем души набекрень…» Потом один хриплым голосом кричит:

— Гляньте, а красотка что надо!.. Может, отнимем?

Марина отворачивается от парней и ускоряет шаг. А когда мы приходим на середину моста, она облокачивается на перила и говорит:

— Дальше не хочу.

Я становлюсь рядом. Теперь лицо Марины совсем близко. Ее темно-бордовые волосы касаются моего виска, и я слышу их запах. Так обычно пахнет после весенней грозы. А грудь у Марины при каждом вдохе чуть-чуть поднимается.

Мы стоим и смотрим на Москву-реку. Лед уже прошел. Да она не везде и замерзает. Ветер рябит воду, на которой отражаются огни домов, реклам, светофором.

— Красиво!.. — тихо говорит Марина.

Я молчу. Мне первый раз за весь вечер легко молчать. Ветер треплет ее волосы, и они теперь щекочут мой нос. Приятно так щекочут. Я готов здесь стоять с Мариной до утра. Стоять и смотреть на огни в воде, которые движутся, мигают, дышат. Кажется, это под нами опрокинутое небо и мы стоим ногами на звездном небе.

Потом я провожаю Марину домой, и мы стоим под аркой, оклеенной разными объявлениями. Я рассказываю Марине, как хорошо таксисту ездить ночью и подбирать растерявшихся пассажиров. Но она почему-то меня не слушает, все озирается по сторонам. А вскоре Марина неожиданно уходит, и ее слова «спокойной ночи» уже доносятся из глубины двора.

Глава девятая

Скучно стоять на месте, но я стою. Я больше не гоняюсь за пассажирами. Может быть, Николай Иванович и прав: сами меня найдут. Только что-то не слишком они торопятся. Передо мной всего четыре машины, а я жду уже минут двадцать. Хорошо, что не забыл сегодня словарь. Я достаю его и начинаю зубрить английский.

Справа суетятся самосвалы, ползают взад-вперед бульдозеры, жужжат, как пчелы, компрессоры. Но особенно старается экскаватор. К его стреле прицепили тяжелую грушу, и он молотит ею по старому дому: размахивает, урчит сердито и с силой бухает в ближний угол. И тотчас валится с треском простенок, поднимая красную пыль.

Отложив словарь, я начинаю воображать будущий проспект. Года через два здесь поднимутся высокие дома, гостиницы, вдоль тротуаров вытянутся шеренги молодых лип. Моя «зеленуха» к тому времени постареет, едва ли ей придется бегать по новому проспекту. А может быть, придется, ведь она еще не находила и сорока тысяч километров.

— Машина свободна? — гудит чей-то бас над моим ухом.

Я оборачиваюсь. Рядом стоит полковник с большим чемоданом, опутанным бечевками. Не дожидаясь ответа, он рывком открывает дверцу, кладет чемодан на заднее сиденье и плюхается прямо на словарь.

— На Курский, — строго говорит полковник.

— Между прочим, вы сели на книжку.

Полковник, хмурясь, достает из-под себя словарь, молча бросает мне на колени. Я кладу его за козырек от солнца, разворачиваюсь и выезжаю на Садовое кольцо.

Весна разошлась вовсю. Солнце вылизало последние ручейки, которые еще недавно блестели в глубине дворов, первые листья припудрили улицы, и везде, где нет асфальта, теперь зеленеет молодая трава. На скверах сидят пенсионеры с газетами, весело визжат ребятишки. У метро женщины в белом продают ландыши.

В такой день хочется петь. И я, пожалуй, что-нибудь замурлыкал, если б рядом не сидел этот строгий полковник, который песни, наверное, не любит. Серую папаху он насадил глубоко, до самых бровей, грудь выпятил, а руки держит по швам даже сидя. И все время молчит и по сторонам не смотрит, как будто мы едем не по Москве.

Собственно, он может молчать сколько угодно. Я не собираюсь с ним заговаривать. Да и о чем говорить — о погоде? Мужчины, как правило, говорят с таксистом о погоде. А приезжие женщины, возвращаясь на вокзал, обязательно ругают Москву. Мол, что за город такой суматошный. Все бегут, все торопятся словно угорелые. И каждый читает. Воткнется в книжку или в газету, вокруг ничего не видит. Потом спохватится: ах, остановку свою проехал!.. Нет, они и дня одного не согласились бы тут прожить. Наказание одно. Прямо не нарадуются, что домой наконец едут.

Полковник закуривает. Разрешения, конечно, не спросил. Значит, воспитанием его не угнетали. Дым от папиросы ароматный. Курит, кажется, «Герцеговину Флор». А пепел стряхивает под ноги, прямо на резиновый коврик, который всегда так старательно скребет щеткой наша мойщица тетя Настя.