Арина

— А я не стыжусь, что я ткачиха, — спокойно ответила Анна Григорьевна. — Не как ты, я не скрываю от людей свою профессию. Она у меня трудовая, законная. И почетная. А ты всю жизнь ходил в дутых начальниках, людей мучил да обманывал. Вот от этого-то и бредишь по ночам, караул от страха кричишь. Сегодня тоже орать будешь, на помощь станешь звать. Только кричи не кричи, а успокаивать тебя не приду, не жди. Я возьму и уеду и сыну… в Красноярск. Хватит мне с тобой мучиться.

Ноги у Анны Григорьевны подкашивались от усталости, а голова была горячая, тяжелая, будто перегрелась на жарком солнце. Она знала, что без снотворного теперь не уснет, и прошла на кухню, приняла таблетку люминала. И уже лежа в постели, слышала, как Костричкин включил свет в ванной, стал громко кашлять, шуметь водой. А потом разом все стихло: от люминала она засыпала неожиданно быстро.

Костричкин улегся еще не скоро, перед сном он подольше обычного посидел в кресле, не спеша покурил в ночной тиши. А когда стал засыпать, ему смешно было от мысли, что жена от него уедет.

XIII

Как бы там ни было, а все-таки Иван Иванович постепенно выкарабкивался из той отрешенности, в какой находился первые месяцы после гибели сына. Однако пробуждение к жизни шло у него до того медленно, что Катя бог знает как обрадовалась, когда ей подвернулся случай увезти его за город. Вернувшись как-то поздно вечером из театра, где она с Дмитрием смотрела новый спектакль, Катя тотчас огорошила Ивана Ивановича, неприкаянно сновавшего по квартире: завтра они едут с ночевкой на Светлое озеро, где будто бы видимо-невидимо раков, и забирают с собой его; никаких отговорок слушать она не намерена, поскольку Иван Иванович сам, мол, просил познакомить его с Дмитрием.

Растерявшись от нежданного приглашения, Иван Иванович суетливо поскреб серую бороду, с минуту помолчал, желая хоть чуть-чуть унять нахлынувшее волнение, вызванное заботой о нем Кати, но так и не смог обуздать свои чувства, сказал ставшим вдруг ломким голосом:

— Ой, Катюша, Катюша!.. Хитра ты у меня стала… все слабости старика приметила… Ну где я сыщу силы отказаться от ловли раков?..

Ему вдруг вспомнилось далекое уже детство, родимая деревня с крытыми тесом и дранкой избами, озорная по весне речушка, которая кишмя кишела раками, всякой рыбой. В летнюю пору он с компанией таких же огольцов, как и сам, день-деньской пропадал на этой речушке, где ловил руками голавлей, налимов, окуней, забиравшихся под разные коряги и скользкие топляки. И как раз проще простого было сладить всегда с простофилями-раками, что сами, можно сказать, шли в руки, хотя это простофильство не мешало ракам схватить клешней за палец неосторожного ловца с такой силой, что мальчишеский крик иногда был слышен на дальнем краю глухой лесной деревни.

Вот с детства и жила в нем вечная тяга к рыбной ловле. И пусть судьба Ивана Ивановича после войны сделала крутой поворот, давно связал он свою жизнь с большим заводом и шумной Москвой, с которой свыкся не скоро, но все равно не сгинула его любовь к тихой речушке, лесному краю, оттого и тянуло Ивана Ивановича все годы в родные места, и не раз брал он билет до станции Поречье, откуда рукой подать до его деревни. Да так и не побывал все-таки в ней, в последний час всегда спохватывался, сдавал билет: ехать туда, чуяло сердце, резону не было, никто его там не ждал. Старший брат, что тоже жил вместе с ними до войны, погиб еще в августе сорок первого, младший — уже в Берлине, а мать с отцом убило бомбой при налете немецких самолетов. Односельчане писали ему тогда на фронт: на месте их избы осталась лишь глубокая воронка, заполнившаяся болотной водой.

Может быть, еще и потому не ездил он в свою деревню, что на заводе не только в летнюю благодать, но и лютой зимой завком всегда выделял автобус, а не то и два, и те заводчане, чье сердце гулко бьется при слове «рыбалка», катили на выходные к подмосковным речкам и озерам. А вот когда он стал пенсионером, то сразу и забыл о рыбалке, вроде и всякий день у него праздный, да на поверку выходит не так, не отпускают его дела: то в квартире что-либо ремонта просит, то домоуправлению надо помочь, но главное — не мог он оставить без присмотра Катю, ведь она совсем еще девчонка, и одна-одинешенька. А тут что ему было не соглашаться, когда вместе с Катей поедет, и он, не тая уже радости, вертелся возле нее, допытывался, далеко ли до того озера, где видимо-невидимо раков, раздумывая вслух, не взять ли ему с собой ружье.