Аритмия

Намучилась я с ним. Точней – вместе с ним, родились же вместе. Досталось ему. С первого же дня, едва свету Божьему явился. Чудом оживили, расстарались врачи. И пошло-поехало. Болячка за болячкой, беда за бедой. Ровесники его уже яблоки грызли и мячики гоняли, а у него головёнка ещё толком на немощной шейке не держалась, ротик беззубый слюнявился. И всё-то он маялся, бедолага, маялся: то животиком, то горлом, то лёгкими, то всякими иными воспалениями неисчислимыми. А диатез, по щекам особенно, такими безобразными цветами разросся, что во дворе к нему детей не подпускали, остерегались. Не оттого ли и рос он замкнуто, в себя погрузившийся, задумчивый? Это только сказано так – «рос» – у него и с этим совсем худо было, от одногодков своих заметно отставал. Семилетнего уже, в школу сначала брать не хотели: куда, мол, такого, мелкого да хлипкого. Я и сама опасалась – дети, известно, жестокими бывают, увечности, инакости другим не прощают.

Зато смышлёным был. К четырём годкам все буквы изучил, запомнил, слова из кубиков выстраивал. Что примечательно, никто его, малышонка такого, намеренно не учил; бабушка так, для интереса, разочек-другой просветила. И больше всего любил он, чтобы читали ему, бесконечно мог слушать. А когда сам грамоте подучился, днями напролёт от книжек не отрывался, всем иным утехам предпочитал. До того доходило, едва ли не силком книжки у него отбирали, на свежий воздух вываживали или, если время позднее, спать заставляли. И я вместе с ним за книжками этими волновалась, веселилась, печалилась, сопереживала ему. Для того и предназначена. Все детские обиды его наравне глотала, сомнения делила, одолениями гордилась.

День за днём, год за годом, стал он понемногу выправляться. Подрос, окреп, доходягой никто не дразнил уже. Большинству, конечно, статью уступал ещё, но вполне даже терпимо. Не одной только природе благодаря – сам тоже потрудился. Томил себя гантелями, по утрам во всякую погоду километры наматывал. Настырный он был, себя не щадил. К пятнадцати подтянулся, отладился – не узнать. От былого, прежнего, лишь задумчивость осталась да к книжкам любовь. И забот с ним в семье, здоровье исключая, не много было. Учился с охотой, зла не держал, грубиянство-хамство мальчишеское не приставало к нему.

И всё бы уже ничего, всё бы путём, но одну беду, с детства длившуюся, так и не изжил он, не перерос. Впрочем, не от него это зависело, стараниям его неподвластно было. Не везло ему. Вот не везло и не везло. Что всего обидней – даже в самом малом, пустячном порой не везло. То ненароком разобьёт что-нибудь, то потеряет, то в дурацкую историю какую-нибудь по недоразумению вляпается. Там, где другой проскочит козликом беспечным, не обернётся, для него сплошь валуны да ямы. Даже, случалось, грешила я, что изгаляется над ним лукавый, куражится. Но, за что крепче всего любила его, не ожесточался мальчик мой, мраком себя и меня не окутывал.

Ну а как повзрослел он, то это невезение ещё в одном проявилось. Влюбчивым оказался, привязчивым, и каждый ведь раз безответно, каждый раз обломно. Изводился так, что мне самой впору было отчаяться. И выбирал-то, лопушок, будто сдуру да сослепу, не слушал меня, себе же в ущерб. Что более всего удручало меня, влюблялся он в каких-то негожих, сволочных каких-то особ. В девятом классе в такую девчонку непотребную – приличному парню рядом с ней показаться совестно, пробы ставить негде. Караулил часами, цветочки дарил, стишками завлекал. Нужны ей были эти его цветочки-стишочки, как слепому зеркало. К тому же измывалась над ним, придурка из него на потеху всему классу делала. Настрадались мы с ним. Потом, через год, уж такая редкостная дрянь его одурманила, в такой мутный омут втянула – думала я, сгинет он. А тут экзамены выпускные, едва без аттестата не остался. И не только без аттестата. Вспоминать страшно. А ведь, повторюсь, не последним парнем уже заделался, не одной славной девчонке мог понравиться.

Умудрился он всё-таки, головушка светлая, не готовясь почитай совсем, в университет поступить, на журналистику, как давно мечтал. Конкурс там был суровый, хоть тут пофартило. В себя пришёл, отдалился немного от той дряни, новая жизнь началась, интересная ему – я нарадоваться не могла. И снова влюбился. В сокурсницу свою. И опять безоглядно, напропалую. Тут бы я с ним спорить не стала: завидная девчонка, не придерёшься. Симпатична, смышлёна, в хорошей семье воспитана. Только не нужен он ей был, другого любила. И чем больше не нужен, тем невыносимей он мучился. Выследил, как она к его счастливому сопернику домой наведалась и до утра не выходила, всю осеннюю ночь под чужими окнами прострадал. Домой вернувшись, вообще никакой, невменяемый, разыскал в чулане верёвку, узел вывязал, в туалете к трубе приспособил. Что со мной в это время творилось – никакими словами не передать. Но не нужна я, видать, тогда стала ему, так же как он в ту ночь своей избраннице…

Моими ли молитвами или удача сказочная всё-таки выпала, вернулся в неурочный час с работы отец, дома ему что-то понадобилось, отвёл беду…