Аритмия

Молчал, не ответил. Подошла к шкафу, раскрыла, взялась складывать отобранное в сумку. Не оборачиваясь:

– Ты, между прочим, и выглядишь плоховато. Ешь хоть нормально?

Ответил удачно:

– Тебе это надо?

– Было бы не надо, не спрашивала бы.

Ну вот. Состоялось. Теперь только не промахнуться бы нигде. Но и счёт сравнять напоследок не повредило бы, на будущее. Усмехнулся:

– Сумку тащить не тяжеловато будет? Или он тебя внизу ждёт, подвезёт?

– Какой он? – Повернулась к нему, нахмурилась.

– Ну, тебе лучше знать. Который возит тебя туда-сюда. Неужели думаешь, что ничего о тебе не знаю?

– Следишь за мной, что ли?

– Слухами земля полнится. А чего это ты завелась вдруг с пол-оборота? Шило мешок проткнуло?

Вера шумно выдохнула, медленно, каждое слово отдельно, сказала:

– Знаешь, тебе лечиться нужно. Совсем уже свихнулся, слушать тебя противно.

Надо же. Противно ей. А ему не противно было видеть, когда вела она себя как шлюха какая-нибудь? Пародийно, ещё громче, выдохнул, заговорил так же скандируя:

– Неизвестно, кто из нас и на чём свихнулся. Думаешь, мне не противно было видеть, когда ты вела себя как… как…

– Ну же, давай, давай, договаривай, как я себя вела.

– Как шлюха какая-нибудь! – выпалил он, ужаснувшись сказанному.

Держала она в руках синюю кофту, швырнула в него. Он, кофтой этой, – в неё, в лицо угодил. Ахнула она, заполыхала:

– Подонок!..

И до сих пор не может постичь, как мог он ударить Веру. Однако же смог. Ударил. По лицу. Ну, не ударил, шлёпнул слегка, велика ли разница. И рука после этого не отвалилась. Лучше бы отвалилась…

Потом ещё много чего случилось. Сюжет не только для небольшого рассказа. И вообще для другого, не этого. В этом лишь то существенно, что ни о каких былых расчётах кто первым должен начать мириться, и речи быть не могло. Все Максимовы старания загладить свою вину, все покаяния, все просьбы о прощении были тщетными. Вне зависимости от того, грешна ли была Вера, выдумала или не выдумала историю с затерявшимися ключами…

С Максимом я познакомился, когда Веры уже не было в России, через полгода после того злопамятного вечера переселилась она в другую страну. Довелось мне пять дней прожить с ним в одном номере минераловодской гостиницы. Подружились мы, и был он со мной откровенным. Спросил у него, могу ли я написать обо всём этом, он не возражал, попросил только изменить имена. Наверняка решающую роль сыграло здесь, что жил он далеко, в моём городе никогда не бывал и бывать не собирался…

Пойдём по кругу. Была у Максима репутация бабника и никто этому не удивлялся. Но бабником он, говорил я уже, не был, ни до женитьбы, ни после. И вовсе не потому, что не нравились ему женщины. А потому, что нравились редко. Верней сказать, сначала могли понравиться, но быстро разонравиться. Случается это и с другими мужчинами, очень уж переборчивыми, придирчивыми к своим избранницам. Но у Максима достигало это уровня едва ли не патологического. Не лишним будет сказать, что очень ведь мешало это его врачебной деятельности, пусть и никогда не пересекалось с его сугубо личными, неслужебными интересами. И вывертов таких было немыслимо много. Начать хотя бы с запахов. Любые духи донимали его, никаких иных запахов от женщин, кроме чистого тела и свежего белья, не жаловал. С руками, особенно с ногтями, просто беда. Идеальными для него были бы ногти вообще неразличимые. Чем ярче, вычурней раскрашены, тем противней. Но прежде всего их длина: отросшие мнились ему подобием когтей, если коснутся его, казалось, – непременно оцарапают. И ещё эти мизинцы, будь они неладны: как увидит их оттопыренными – тошно делается. И когда матерились они. Да это ли только. Понимал, что порой за пределами это разумного и как осложняет это его жизнь, пытался примириться с их не самыми принципиальными для него «дефектами», даже кое в чём с годами преуспел, но всё равно женщины нравились ему редко. Но в одном был непреклонен и знал, что никогда этим не поступится: женится он только на невинной девушке. И судьба снизошла к этим его причудам, послала ему в утешение Веру, будто рождённую для него, понял он это в первые же дни знакомства с ней, и не обманулся. Прихотливая судьба же – кто, если не она? – и отняла её у него. Подарив перед тем два года счастья. Ранее не то чтобы не сознавал он это – просто жил с Верой хорошей, нормальной человеческой жизнью, само собой разумелось. И вдруг – всё. Всё из ничего. Из-за ничего. И надо было как-то жить дальше. И он жил. Те же два года…

В знаменитой троице после веры и перед любовью следует надежда. Судьба или не судьба, но выпало ему испытать и это. Звали её Надежда.