Аритмия

Началась его столь же обычная, рутинная, сколь и с любыми прежними несхожая и всегда непредсказуемая работа, всё прочее сделалось несущественным. Исполнял её сейчас Максим так же привычно, где осторожно, вопросительно, где настойчивей, придирчивей пальпируя её мягкий живот, и почувствовал вдруг: мешает ему что-то, не даёт толком сосредоточиться. Не сразу дошло: навязчиво лезли в поле его зрения её дерзко торчащие груди. Поразился. Это ему-то, перевидевшему и перетрогавшему на своём лекарском веку столько этих вторичных женских половых признаков – не сосчитать ведь. И таких, которым эта наглая девица могла бы позавидовать, тоже. Наваждение какое-то. Но тут же всё это исчезло, улетучилось, озаботился он, весь обратился в осторожные подушечки своих пальцев, ещё настырней, требовательней погружая их в её межрёберное треуголье. И то, что нащупали они, озадачило. Похоже, опухоль. Очень похоже.

– Что-то не так? – спросила она. – Не дождавшись ответа, продолжила: – И я, кажется, знаю, что́ вам не так, давно заметила.

– Что заметили? – Неужели, подосадовал, выдал себя?

– Что именно вам не понравилось. И не ошиблась, могу поспорить. Духи мои слишком крепкие для вашего эскулапского обоняния, раздражают.

Впервые Максим внимательней посмотрел на неё. Раньше, сейчас только осознал, почему-то избегал этого, лишь скользил по её лицу взглядом. Явно с сильной примесью какой-то восточной крови. Армянской, скорей всего, или еврейской. Даже арабской. Всё слишком яркое, крупное: смоляные брови, с горбинкой нос, губастый рот – и неожиданно светлые глаза и не смуглая – очень белая кожа. И такая же мало подходящая всему фамилия. Сидорова. Надежда Аркадьевна. Детсадовская работница. Очевидное невероятное. Как там держат её, такую? Красива? Пожалуй. Со всеми вариантами этого «пожалуй».

– Вы меня не раздражаете. Удивляете. Но давайте о другом. Вам необходимо широко, всесторонне обследоваться, все назначения я распишу. И пожалуйста, не курите больше. Ни здесь, ни вообще. Для вашего желудка это самоубийственно.

– А вы заспорить побоялись. Проиграть боитесь.

– С вами не соскучишься, – усмехнулся Максим.

– Ура, вы, оказывается, и улыбаться умеете. А зачем вам соскучиваться? И мне зачем? Много ли в нашей жизни такого, чему можно порадоваться?

– Верно, Максим Глебович, она говорит, – неожиданно вмешалась заглянувшая Петровна. – Чему радоваться? При нашей-то жизни.

– Ну, – развёл он руками, – если уж такая союзница у вас объявилась, мне остаётся только ретироваться. – Взявшись уже за дверную ручку, задержался, обернулся: – А духи ваши в самом деле тяжеловаты. При нашей-то жизни.

Обычный рабочий день. Утренний обход, двое выписываются, один поступивший. Двое тяжёлых, консультация. Сам консультировал в хирургии. Чёртова эта писанина, пропади она пропадом. До конца дня с Сидоровой нигде ни разу не пересёкся. В её палату не наведывался. Когда проходил мимо, вспоминалась. Потому лишь, предположил, что такую напасть у неё заподозрил, совсем ведь ещё молодая, жалко? Поймал себя на мысли: потому лишь, не более? Не верилось, что вероятна какая-либо другая причина, с чего бы. Возвращаясь домой, оглянулся в дверях, не появилась ли в коридоре. Почему обязательно из-за неё? Может быть, всегда, уходя, напоследок оглядывается, сам того прежде не замечая, в привычку вошло?

За два года без Веры привык Максим к возвратившейся холостяцкой жизни. Готовить не любил, да и не умел толком, но тоже не проблема. В еде был неприхотлив, без принуждения довольствовался пищей самой даже незатейливой, благо добра этого в любом магазине навалом. Время от времени ужинал в ресторанах, не один, конечно, вообще посещения эти мало его привлекали, женщин приглашал. После Веры были у него более или менее достойные романы с тремя женщинами, один, самый долгий, больше месяца длился. Будто бы славная была эта женщина, Лариса. Собой хороша, умница, не зануда. Чем-то Веру ему напоминала. Всё обломалось за один вечер. Был с ней на дне рождения её школьной подруги, выпила она крепко, повела себя нехорошо. Тоже проблема: почти трезвенник, пивший при необходимости лишь рюмку-другую вина, старавшийся держаться подальше от выпивох и разухабистых компаний, увидел Ларису, какой раньше вообразить не мог. Шумной, развязной, громко хохочущей над жлобскими, ещё и с матерными перлами, анекдотами. Предложил ей уйти, она не захотела. Ушёл один. Остальные – так, время убивал, чтобы дома не засиживаться, чаще платонические. Случалось, ночевали у него. Но никогда не оставлял пожить, хотя бы день-другой, было это для него принципиально. К тому же не стоила овчинка выделки. Последние три месяца вообще ни с кем не встречался.