Аритмия

Волосы под полотенечной чалмой, лёгкое платье липнет к влажному ещё телу. Умытое, светлое, первозданной прелести лицо…

– Я теперь ваша должница.

Во как. Только не пороть горячку, всему своё время. Чему всему? Какое время?

– Вы сказали, будто я видел вас раньше, но не узнал. Заинтриговали, однако. Будет первый ваш долг, отдавайте. Не было же этого, придумали вы зачем-то, признавайтесь.

Остолоп, зачем сказал «первый»?

– А как же глазунья, Максим Глебович? Может, после неё?

Не желает признаваться. Но зачем-то же сочинила это. Не поддался:

– А мы совместим приятное с полезным…

Совмещали. Сначала выясняли, кто всё-таки будет жарить яичницу. Победила она, применив сомнительный приём: мужчинам-де положено уступать дамам. Согласилась на компромисс: творить под неусыпным его надзором. Сюрпризы начались, когда разбивала яйцо. Наверняка плохую услугу сослужило ей желание не ошибиться, не давать повода ему, «стоявшему над душой», подтрунивать над ней. Чуть сильней нужного тюкнула ножом по яйцу, развалилось оно, потёк из него желток. Панически оглянулась, он импульсивно подался вперёд, угодили лицом в лицо, пугливо отпрянули, то ли секунды, то ли целую вечность пялились друг на друга, потом он притянул её к себе, припал к её губам, звякнул упавший нож, руки её сомкнулись на его шее, он подхватил её, неожиданно лёгкую, на руки, понёс в комнату…

Давно стемнело, тусклого света уличного фонаря едва хватало, чтобы различить её лицо. Лежали рядом, приходили в себя, молчали.

– О чём ты думаешь? – спросил.

– О том, чего не хватает мне сейчас для полного счастья.

– И чего же? – повернулся к ней.

– Боюсь говорить.

– А ты рискни.

– Вдруг не простишь мне этого.

– Всё же попробуй, там видно будет.

– Умираю, хочу покурить. С утра ни одной сигареты, боялась, уловишь ты запах, неприятно тебе будет.

– Я уже говорил тебе, помнится, что с тобой не соскучишься.

– А я ответила: а зачем вам соскучиваться? И мне зачем? Много ли в нашей жизни такого, чему можно порадоваться?

– Ты уже второй раз сегодня умираешь. Сначала от голода, теперь без курева.

– Боюсь умереть в третий раз.

– От чего опять?

– От любви. К тебе, жестокому, безжалостному человеку. Какой же ты врач после этого? Зачем ты напомнил мне о голоде? Теперь я не знаю, отчего раньше стану умирать.

– Давай от третьего, иди ко мне…

В полночь яичницу жарил он. Она стояла у раскрытого окна, вожделенно докуривала выпрошенную сигарету.

– Ты так и не рассказала, где я тебя раньше видел, а потом не узнал, – не забыл Максим.

– А ведь мы с тобой за одним столом сидели. На дне рождения. Ты пришёл с Ларисой.

– И я тебя после этого не узнал? Быть того не может.

– Может. Я тогда была Мэрилин Монро.

– Это как это?

– Потом расскажу, сначала желудки ублажим. Да передохнём немного.

– С тобой передохнёшь, как же.

– Тебе завтра на работу.

– А тебе?

– Завтра будет день…

Рассказала. Он слушал, сопереживал. Как затеяла когда-то с ребятишками своими игру на узнавание. Они это сами придумали. Маски, оставшиеся после маскарадного спектакля, путали, надо было опознавать, кто под какой. У неё начались проблемы с желудком, предполагала худшее, ещё и рассорилась тогда с близким ей человеком, настроение поганилось. Из дома не выходила, маялась. Вздумалось ей развлекать спектаклями одного зрителя – себя. Представлять себя кем-то, жить чьей-нибудь другой жизнью, хоть на время расставаясь с опостылевшей своей. Какие-то нелепые зароки себе давала, суеверной сделалась до абсурдного. Ему, наверное, смешно это слушать, но обещала ведь всё рассказать…