Аритмия

Не хотел он говорить с ней об этом при палатных соседках, сказал, что, как освободится, позовёт её. Была в отделении комнатка рядом со столовой, где обычно ели сотрудники и куда приглашались для приватной беседы больные и родичи. В ней и уединились. Поведал ей Максим о беседе с завом, напомнил, что не от него решение зависело. Сидорова молча всё это выслушала, заметно было, как сильно огорчилась. Повторил ей, что не сравнима их больница с онкоинститутом, где возможности другие, специалисты, оснащение, повезло ей попасть туда, думать сейчас надо о преимуществах лечения, всё остальное мало значимо. Вообще трудно понять, почему она так упорно отказывается уходить отсюда, пошутил, чтобы поднять ей настроение:

– Не из-за меня же.

Голосом ответила ровным, бесцветным:

– Из-вас, Максим Глебович.

Гмыкнул он, якобы оценив шутку, сказал:

– Это потому, Сидорова, что вы совсем меня не знаете. Я, может, человек несносный, вредный.

– Надя. Меня Надя зовут, что ж вы даже имени своей больной не запомнили? – И тем же блеклым голосом: – А знаю я вас хорошо. И давно.

– Быть того не может, – насторожился. – Извините, не имел чести. И что вы знаете?

– Много. Ну, например, чтобы вы поверили, где и как вы живёте, номер телефона, как выглядит ваша квартира, что душ у вас капризничает, над диваном портрет висит, вы, маленький, с мамой. А ещё, что была у вас любимая кошка Муся, куда-то потом пропала, вы очень переживали. Могу продолжить, но, думаю, и этого достаточно.

– Это как же? – обомлел.

– Ну, вот, – усмехнулась, – а вы не верили, что знаю.

– У меня, Надя, не очень хорошая память на лица, но уверен, что никогда вас прежде не видел. А увидев, не забыл бы. Но давайте всё же о другом. Почему вы не хотите уйти отсюда? Неужели решили, что я – тот единственный человек, тот врач, который может помочь вам? Мне, конечно, лестно, если вы обо мне такого мнения, но это, увы, далеко от действительности. Не говоря уже о том, что в онкологии, а речь ведь сейчас о ней, специалист совсем небольшой. Только не говорите, что полюбили вдруг меня, я ведь и здесь цену себе знаю. Что происходит?

Она встала, провела ладонью по лицу, словно стирая с него какую-то ненужную мысль, устало поморщилась.

– Полюбила – не то слово. Тут, Максим Глебович, другое. Это и сказать сложно, и понять. Может, когда-нибудь скажу. Или не скажу. Прощайте. Или не прощайте. Не знаю.

И ушла, бережно, беззвучно прикрыв за собой дверь. А он остался сидеть, с умом на раскоряку. Затем пошёл в ординаторскую готовить выписку Сидоровой. Нади Сидоровой. Вновь зашёл в её палату часа через два. Надина койка пустовала. Спросил у Галины Петровны. И услышал:

– Так ведь ушла она.

– Как ушла?

– Обыкновенно. Вещички свои собрала, с нами попрощалась, пожелала выздоравливать – и ушла.

– Мне ничего просить не передала? – нескладно выстроил фразу.

– Про вас ничего не сказала. А вы разве не знаете?

Вышел в коридор, спросил у постовой сестры куда девалась Сидорова. Та сказала, что видела, как она, в платье уже и с сумкой, шла к выходу, подумала, что выписалась она, будто бы перевели её куда-то. Поспешил в ординаторскую, удостоверился, что есть в истории и адрес её, и номер телефона. Позвонил ей, абонент был недоступен. Адрес записал, поехал туда сразу после работы.

Жила Надя недалеко, в старой пятиэтажке. На несколько, с паузами, звонков никто не откликнулся. Позвонил в дверь рядом, пообщался с соседкой, женщиной пожилой и словоохотливой. Надя приходила, потом уехала, когда вернётся, не сказала, вряд ли скоро, потому что оставила ей ключ, поливать цветы. Велела, если будут её спрашивать, никому ничего не объяснять.

С тем и уехал. На следующий день позвонил Никитину, поинтересовался. Тот ответил, что очень ему не понравились её уплотнения и в эпигастрии, и в лимфоузлах, резонно подумал, что лучше перевести её к ним в институт, благо проблем с местами сейчас нет. Спросил Максим, сколько, по опыту его, шансов на благополучный исход. Услышал ожидаемое: толком ещё не обследована, биопсия даже не сделана, не о чём пока говорить.