Аритмия

Ночью долго не могла заснуть. Со мной это нередко бывает, приходится даже иногда снотворное принимать, если невмоготу становится. Лежала в темноте, думала о всякой всячине. Тоже, кстати говоря, недоступная разуму штуковина: порой такие дурацкие мысли в голову забредают, диву даёшься. Знать бы ещё, откуда и почему они возникают, днём подобная чушь никогда в голову не пришла бы. И объявился вдруг Вадим Петрович, незваный-непрошеный. Вспомнила, какое лицо у него было, когда пригрозила поквитаться с ним, если руки будет распускать. Улыбался он, плечами пожимал, но – сейчас только отчётливо высветилось – безнадёга какая-то в глазах у него промелькнула. Ну конечно же не испугался он, что в самом деле рискну ударить его, да и не посмела бы я. Так я ему понравилась, что затосковал он, столкнувшись с моей неприкрытой враждебностью, что-то значу я для него? И почему вообще липнет он, взрослый, зрелый мужик, ко всем девчонкам, что за удовольствие потрогать, чмокнуть? Это для какого-нибудь прыщавого юнца вожделенная мечта, ему-то, женатому и, соответственно, сексуально не обделённому, что за радость? С женой проблемы? Наивно полагает, что потрафляет он нам, приставая, заигрывая, скрашивает будничную замотанность? Вынес эту привычку из больницы, где раньше работал, там это в порядке вещей?

И вслед за тем другая мысль, неожиданная: может быть, просто комплексует он, доказывает что-то? Печалится, что внешность у него такая никудышная, не нравится он девушкам, а хочется, самолюбие страдает? Чересчур активничать не решается, зная, что шансы у него призрачные, но на всякий случай закидывает удочку – а вдруг кто-то клюнет, отзовётся? Возможно, даже не ответные чувства ему нужны, а ощущение, что не старый он ещё, не пропащий, кому-то его мужское внимание приятно? И – самая скользкая мысль: он импотент? Влечение к женщинам, особенно к молоденьким, осталось, а возможности нет, хоть так свою негожую плоть ублажает? Нет, – усомнилась, – что импотент, вряд ли. Чем руководствовалась, не знаю, но убеждена была, что с потенцией у него всё в порядке. И тут же одёрнула себя: что, больше нечем себе голову забивать? Дался мне этот пузатый Вадим Петрович, сто лет бы его не видела! Но самое непонятное было в том, что – словно куражился надо мной кто-то – напрочь изгнать его не могла, ещё не раз потом, пока сон не сморил, вспоминался мне этот клятый Вадим Петрович, ничего поделать с собой не могла. Так нередко бывало, когда привяжется вдруг какая-нибудь мелодия, не избавишься от неё.

А утром, по дороге на работу, увидела его в трамвае. Не впервые увидела, жил он где-то на одной линии со мной, одним транспортом добирались. Этим номером, возле больницы останавливавшимся, немало других наших сотрудников ехало, ничего удивительного. В том смысле, что вот вчера ночью я о нём подумала, а утром уже и встретила, случайное ли совпадение.

Стоял он метрах в пяти передо мной, людей в вагоне было много, то заслонялся, то открывался мне его лобастый профиль. Сосредоточенно глядел в окно, лицо хмурое, с плотно сжатыми губами. Таким в отделении он редко бывал. Не контролировал себя сейчас, погружённый в свои какие-то наверняка безрадостные утренние мысли? Ночь не задалась? Может быть, некомфортно ему дома живётся, с женой проблемы, с детьми? И ещё вспомнила, что мы ведь почти ничего о его внебольничном бытии не знаем и почему-то никогда к нему на работу, как к большинству из нас, кто-нибудь из домашних не заявлялся. Несчастлив он, неприкаян, одинок, хорохорится для виду?

И снова разозлилась на себя. Чего привязалась к нему? Какое мне до него дело? А он вдруг, словно почувствовав мой взгляд, повернул ко мне голову, я едва успела потупиться. И ощутила, как потеплели щёки, будто застигли меня за чем-то предосудительным. Уставилась в окно, с грустью отмечала, как всё напористей вытесняет летнюю благодать рановато в этом году подоспевшая осень. Как заметно оскудели, пожелтели, подрастеряли свой зелёный покров деревья, как много бездомных гибнущих ржавых листьев на тротуарах, ниже сдвинулось посмурневшее, заволоченное небо. И этот настырный, без милого летнего озорства ветер, гоняющий по улицам всякий мусор. Пробудились мысли поважней, чем настроение Вадима Петровича: мои осенние сапоги уже никудышные, а впереди зима, к ней я готова ещё хуже, надо что-то придумывать, времени уже в обрез. Обременённая этими заботами, вышла из трамвая, двинулась в веренице прочего больничного люда к входным воротам, шагов через двадцать заметила, что иду рядом с Вадимом Петровичем.

– Дбрутро, – скупо поздоровался он.

Я ответила, поймала себя на том, что теперь придётся шествовать плечом к плечу с ним до самого хирургического корпуса, в дальний конец двора, иначе нехорошо получится, вздорно. И молчание становилось тягостным. Он заговорил первым, сказал, что напрасно зонт не взял, скоро дождь, похоже, соберётся. Заговорил на отвлечённую тему впервые после той нашей стычки. Я сочла нужным поддержать беседу, предположила, что обойдётся – ветер вон как дует, должен разогнать облака.