Аритмия

– Вон как дует, вон как дует… – пробормотал Вадим Петрович, а затем напрочь сразил меня: начал вдруг стихи читать:

Дует ветер однолучный
Из дали, дали степной,
Ветер сильный, однозвучный,
Постоянный, затяжной.

Этот ветер обдувает

Город с ног до головы,
Этот ветер навевает
Пыль земли и пыль травы…

На меня он не глядел, будто самому себе, забывшись, читал, да так оно, скорей всего и было – бубнил себе под нос, я с трудом улавливала слова. Неужели он стихи пишет? – изумилась я. – Вот уж действительно сюрприз. Рискнула:

– Это… это вы сочинили?

Он насмешливо покачал головой:

– Если бы… Это, девочка, стихи нашего великого поэта. Боюсь, его имя ничего тебе не скажет. И не только тебе. А жаль.

– Почему вы так уверены? – обиделась. Я в самом деле не большая любительница поэзии, не припомню, когда последний раз книжку со стихами открывала, но не настолько же дремучая, чтобы не знать хотя бы имени поэта, которого он назвал великим. Засопротивлялась: – А вдруг мне-то как раз и скажет, откуда вам знать?

– Надо же, – хмыкнул он. – Ну, будь по-твоему. Давид Самойлов. Сказало?

Дорого бы я сейчас дала, чтобы сказало. Уж не знаю почему, но очень захотелось, чтобы не виделась я ему убогой серенькой мышкой. Заявить ему, что да, знаю такого? Боязно – вдруг он спросит, что у него читала, того хуже получится. Ответила нейтрально: нет, Давида Самойлова я не читала, но фамилию такую, конечно же, слышала.

– И то хлеб, – буркнул он. – Беда у нас, неумолимо вымирает племя читателей. Поэзии – особенно. Ты хоть фамилию слышала, а уже твои дети, боюсь, даже фамилии не припомнят, и не только Самойлова. – И повторил: – А жаль.

Мы уже входили в двери хирургического корпуса, поднимались на наш второй этаж, продлиться этому разговору было не суждено. И я не то чтобы пожалела об этом, а такое ощущение возникло, словно вдруг забыла что-то нужное или потеряла. Вскоре не до того стало, работы с самого утра навалилось много, но время от времени вспоминался мне этот Вадим Петрович, неожиданно оказавшийся любителем поэзии. Может, он и сам стихи пишет? Почему бы нет? Разве поэт должен быть обязательно худым, патлатым, с томным взором? Чаще, насколько судить могу, как раз наоборот бывает. Но хуже другое, хоть и не смогла бы сказать себе, почему хуже. Ждала, не заявится ли он ко мне на перевязку со своим больным. Шансов, правда, было маловато: кроме вчерашнего старика, больных, нуждавшихся во врачебном вмешательстве при перевязках, в его палатах, похоже, не было, а тот старик в каждодневных не нуждался. Освободившись, я дважды, словно бы по какой-то надобности, заглядывала в ординаторскую, несколько раз прошлась по коридору, потрепалась с дежурной сестрой, но встретиться с Вадимом Петровичем не удалось. Зачем ходила, чего хотела? Зачем, ненормальная, после работы пропустила один трамвай – в надежде, что вдруг ко второму подоспеет Вадим Петрович?

Нет, так это продолжаться не могло, необходимо было разобраться с этой творившейся во мне сумятицей. Придя домой, бухнулась на диван, закрыла глаза, принялась вгрызаться в себя. Мне что, понравился Вадим Петрович? Не понравился. Потребовалось чем-то, кем-то заполнить пустоту, образовавшуюся после разрыва со своим парнем? Вовсе нет. А если бы и потребовалось, обратила бы внимание на кого-нибудь более подходящего, да хоть, чтобы далеко не ходить, на одного из наших докторов, которому, знала, я симпатична. Да и хватало у меня путных знакомых ребят и вне больницы, только позвони. Зловредный вирус во мне завёлся, парадоксальность какая-то выявилась, вроде того, как хочется вдруг конфету селёдкой заесть или манит хлеб обильно горчицей намазать, ешь его потом, обжигая рот и заливаясь слезами, эдакое извращённое удовольствие? Но и это не про меня, я-то себя знаю. Не напрасно Мила, бывало, подтрунивала надо мной, что я уж такая правильная, такая образцово-показательная, впору мои портреты в «Пионерской правде» печатать. Хорошо ли, плохо ли, но тут Мила не далека от истины. Тогда что же?